Школа ненависти
Шрифт:
— Это оставь себе на свечку! — сказала мама (что в ту пору означало: возьми себе на гроб) и, взяв меня за руку, вышла.
Вскоре появились и новые жильцы.
В большой комнате, где раньше жили землекопы, поселились две рабочие семьи, а на кухне, за ситцевой занавеской — маленькая старушка Марья Максимовна.
По имени нас с Колькой почти никто не называл, но «Архимандрита» и «Горшка» многие за Московской заставой знали отлично.
«Архимандритом» — этим обидным прозвищем наградил меня тряпичник Уткин, и вот по какому
Когда окончилось мое трехлетнее обучение в школе, мать нарядила меня в новую ситцевую рубашку, в начищенные до блеска штиблеты, оставшиеся после умершего отца, поцеловала и отправила на экзамен.
Сколько горя приносили мне эти огромные штиблеты, когда я надевал их в праздники, торжественные дни. Я был уверен, что все люди глядят на них. В большую перемену в коридорах школы мальчишки наступали на длинные носы штиблет и толкали меня. Девочки же стояли в стороне, глядели и смеялись. Я плакал, умолял мать купить мне какие-нибудь другие сапоги, но у нее не было денег.
Класс нашей церковноприходской школы к экзаменам был украшен зеленью. Ветви только что распустившихся березок выглядывали из-за иконы в переднем углу и стояли в ведерках на подоконнике. На длинном столе, окруженном стульями и покрытом белой скатертью, лежала большая пачка евангелий в желтоватых переплетах.
Мы сидели притихшие, не знали, какие бывают экзамены, и ждали чего-то страшного.
Учительница Олимпиада Васильевна, высокая, одетая в черное платье с белым воротничком и белыми манжетами, вошла в класс, беспокойным взглядом окинула нас и тут же вышла.
Но вот настоятель Спасо-Преображенской церкви священник отец Сергий широко распахнул дверь и низко склонил голову. Мелкими шагами, опираясь на длинный посох, в класс вошел владыка. Он был в длинной рясе вишневого цвета, его белая борода почти закрывала большой серебряный крест на груди.
Вслед за владыкой вошли четыре монаха в черных рясах, с черными бородами, полные, высокие, похожие друг на друга. Последней в класс вошла Олимпиада Васильевна. Большие серые ее глаза были встревоженными, на бледном лице появлялись и пропадали красные пятна.
Дежурный по классу прочитал перед иконой молитву. Владыка перекрестил класс и опустился на стул. По бокам за стол сели по два монаха. Отец Сергий и Олимпиада Васильевна встали с правой и левой стороны стола.
С замиранием сердца ожидал я, что будет, и не спускал взгляда с Олимпиады Васильевны, понимая, что она боится за нас. Для меня она была самой красивой и умной. Не знаю почему, но мне казалось, что она скоро умрет, и от этой мысли слезы подступали к горлу.
Когда в классе кто-нибудь из мальчишек начинал вести себя очень плохо, Олимпиада Васильевна вставала из-за стола, брала озорника за ухо и ставила в угол на колени.
Я был не лучше других. И вот однажды, впервые, Олимпиада Васильевна подошла к моей парте и хотела взять меня за ухо. Я
— В угол! — закричала она.
Я пошел и покорно стал в угол. Этого было мало: в углу полагалось стоять — и все стояли — на коленях. Она подошла и стала нагибать меня, повторяя:
— На колени! На колени!
— Не встану! — крикнул я, думая: «Пусть выгоняет».
Олимпиада Васильевна как будто напугалась. Она долго смотрела на меня, потом тихо сказала:
— Выйди за дверь!
Я вышел, стал тут же в коридоре у дверей и простоял минут пять. Олимпиада Васильевна приоткрыла двери из класса:
— Иди на место!
Я сел за парту.
С тех пор Олимпиада Васильевна не ставила меня в угол. Может, она почувствовала, как я люблю ее. Иногда, увидя меня за какой-нибудь шалостью, словно напоминала:
— Не стыдно?!
Я так терялся от этого слова, что даже пот выступал на лице. Мне казалось, что какая-то невидимая ниточка тянется от учительницы ко мне, и я любил Олимпиаду Васильевну все больше и больше. И учиться я стал старательнее, чтобы ей было приятно.
Взглянув на владыку, монахов и как бы спрашивая разрешения, Олимпиада Васильевна назвала фамилию лучшей ученицы и шагнула в сторону от стола. Девочка в синем платьице стала на ее место.
Один из монахов перелистывал тетрадку по арифметике, другой раскрыл учебник по русскому языку и велел девочке прочитать в нем страницу. Владыка сидел, положив руки на стол, опустив голову и закрыв глаза.
Всегда уверенный и звонкий голос девочки зазвучал глухо, надтреснуто.
Олимпиада Васильевна стояла, крепко прижав руки к груди, а я глядел на ее длинные пальцы и почему-то думал: «Наверное, они у нее очень холодные».
— А какие молитвы ты знаешь? — спросил у девочки монах.
— Разные, — голос девочки дрогнул.
— А вот придешь ты великим постом в церковь, станешь перед иконой — и что ты скажешь господу?
— Господи, владыка живота моего… — опять глухо зазвучал голос девочки.
Отец Сергий облегченно вздохнул. По хмурому лицу владыки проскользнула тень улыбки, и он приоткрыл глаза.
— Умница, — произнес монах, взял бланк свидетельства с фамилией девочки, заготовленный заблаговременно, и положил перед владыкой. Владыка подписал его, вложил в евангелие и этой книгой благословил девочку.
Девочка поцеловала руку владыки и, прижимая евангелие к груди, пошла из класса.
Экзамены шли успешно. Я уже ничего не боялся, а только думал, как бы ответить получше, чтобы порадовать Олимпиаду Васильевну. Я понимал, что она волнуется за нас.
Меня не вызывали долго, класс пустел, и Колька уже давно ждал меня в коридоре. Наконец отец Сергий поглядел в мою сторону, словно убеждаясь, тут ли я, и вот я уже стою у стола навытяжку.