Школа ненависти
Шрифт:
— На вот тебе и шерстяные чулочки, — старуха дала мальчику и чулки.
Теперь под елкой оставалась только одна пара коньков.
— Ну вот! — шепнул я Кольке. Но в это время к елке подошел еще один большой гимназист, и, шепнув что-то старухе, взял их и вышел из зала.
Колька побледнел, встал и молча направился в прихожую.
— Коля, Коля! — пытался я остановить его, но он уже кричал горничной у вешалки:
— Отдай пальто!
— Сейчас нельзя уходить, нельзя! Сейчас будем кофе пить с пирожным, с конфетами, — успокаивала его горничная.
— Сама пей! — кричал Колька
— Отдайте и мне! — закричал и я.
— Чьи они? Кто им билеты дал? — спросила подбежавшая молодая барыня, пытаясь успокоить Кольку.
Но он, рассвирепев, кричал одно и то же:
— Уйди! Уйди! — и отталкивал обеих женщин.
— Отдайте! Пусть уходит! — приказала барыня и сказала, обратившись уже ко всем хозяевам, сбежавшимся в прихожую: — Посмотрите, ведь это же настоящие звери!
— Сами звери! — крикнул Колька и выбежал на улицу, хлопнув дверью.
Дома на кухне я все рассказал маме и жильцам и думал, что они будут жалеть нас с Колькой, но ошибся.
Уткин курил, кашлял и, давясь табачным дымом, смеялся.
— Вишь, как вас угостили господа почтенные!
— Они нахальные. Сами пригласили и сами обобрали всё, — улыбнулась и мама.
— А я скажу, — еще мало вам. Прутом бы вас хорошенько, чтобы в другой раз к ним на поклон не ходили! — Максимовна прошамкала своим беззубым ртом и тоже засмеялась тоненьким голоском.
Так кончилась наша елка.
К щели в заборе на Цветочной улице мы с Колькой больше не подходили.
В первом этаже нашего дома жил одинокий кузнец Еремин.
Суровый на вид, небольшого роста, очень широкий в плечах, Еремин на самом деле был добродушно спокойным, как и все очень сильные люди. Мы, ребятишки, звали его «дядя Ерема», а взрослые — Еремушкой.
Придя с работы, вымывшись, дядя Ерема выходил во двор в чистой рубашке, садился на скамеечке у стены и начинал тихонько попискивать на маленькой гармошке-тальянке. Жильцы выглядывали из окон, садились на подоконники, и мы, ребятишки, тоже теснились к скамеечке.
После забастовки на заводе Речкина некоторых рабочих стали вызывать в жандармское управление. Вызвали и кузнеца Еремина.
В жандармском управлении, видя перед собой человека пожилого, степенного, полковник охранки обратился к Еремушке довольно любезно:
— Расскажи, пожалуйста, как это вдруг ни с того ни с сего у вас на заводе лопнули трубы и вода хлынула к вам в кузницу?
— Не могу знать! — ответил Еремушка.
— Как же так, все знают, что свинцовые трубы перерублены топором, и я знаю, а вот ты работаешь там, а этого не знаешь?
— Не могу знать. В эти дела не касался! — подтвердил Еремушка.
— А если бы знал, сказал бы? — поинтересовался полковник.
— Не могу знать! — опять ответил Еремушка.
— То есть как это «не могу знать?» Непонятно! — рассердился полковник, решив, что Еремушка все знает и только разыгрывает простака.
— Если бы я знал, кто трубы рубил, тогда бы и думал по-другому. А как бы я тогда думал, этого я не могу знать, — разъяснил Еремушка.
После таких объяснений полковник пригласил священника, решив посмотреть, как бунтовщик отнесется к присяге.
Еремушка перекрестился, поцеловал евангелие, крест и подтвердил, что не знает, кто разрубил трубы.
Когда священник ушел, полковник сказал:
— Ты, сукин сын, не только меня не боишься дурачить, но и бога обманываешь! — И, хотя никаких улик против Еремушки не было, чтобы внушить страх к богу и начальству, приказал его наказать розгами.
Придя домой, Еремушка тем же вечером поставил во дворе на скамеечку бутылку водки. Сам он на скамейку не сел, а стал около нее на землю на колени и принялся пить водку, ничем не закусывая. Лицо у него было злое, хмурое, а рыжие усы сердито топорщились.
Мы с Колькой и все ребятишки стояли в сторонке, боясь подойти ближе.
Не вставая с колен, Еремушка выпил почти всю бутылку, покурил и, вдруг растянув гармонику и глядя на этажи, громко заголосил:
Земляничинка моя, Погляди ты на меня!Так повторил он несколько раз.
Жильцы высунулись из окон, расселись на подоконниках, удивляясь тому, что Еремушка стоит на коленях. Тогда Еремушка встал, задрал рубаху и повернулся спиной в сторону окон. Увидев спину — все ахнули. Женщины заплакали. Мы с Колькой испугались и отпрянули от скамейки. Вся кожа со спины Еремушки была содрана.
Опустив рубаху, Еремушка обеими руками смахнул с лица слезы, подкрутил усы, допил водку и пошатываясь пошел домой.
Несколько дней Еремушка по вечерам не показывался из дома и, наконец, вышел с небольшим железным ломиком и тяжелым молотком. Он облюбовал во дворе местечко на утоптанной глинистой площадке у сараев и ломиком принялся взрыхлять каменистую почву. Что задумал Еремушка, никто не знал.
На другой день, уже поздно вечером, Еремушка принес большой куль навоза.
— Дядя Ерема, можно помогать? — спросили мы с Колькой, поняв, что он собирается что-то сажать в землю.
Еремушка взял в руки ломик, показал нам его и сказал:
— Кто подойдет к моей работе — тому и смерть тут, и могила!
После таких слов мы больше ни о чем у Еремушки не спрашивали и близко к нему не подходили.
Когда почва была взрыхлена и удобрена, Еремушка притащил молоденький тополь вышиной в рост человека. Чтобы не потревожить корни дерева, он нес его в мешке, вместе с большим комом земли. В последующие дни он еще несколько раз приносил кустики и маленькие березки.
Не прошло и двух недель, как перед окнами нашего флигеля, в стороне от мусорной ямы, уже зеленел, как все его называли, Еремушкин сад. Лето еще только начиналось, развернулись клейкие листы тополя, затрепетали, заблестели листики березок. Женщины выносили из дома стулья, табуретки, садились к деревцам и, делясь радостями-горестями, штопали чулки, чинили белье. Спустя еще несколько дней Еремушка сделал и скамейку. По вечерам рабочие стали приходить к садику покурить, потолковать.