Школа ненависти
Шрифт:
Чтобы оградить садик, Еремушка с четырех сторон вкопал в землю низенькие толстые столбики.
Когда, казалось, больше делать было уже нечего, Еремушка поставил на скамейку бутылку водки, положил гармошку и топор. Выпив водку, он покурил, взял топор и, размахивая им, как саблей, принялся рубить верхушки тополей и берез.
Из всех окон высунулись головы, поднялся страшный крик.
Женщины умоляли Еремушку пощадить сад, мужчины тоже пытались его уговаривать, но Еремушка не обращал ни на кого внимания.
Обезглавив деревья, он начал их выдергивать из земли, как травинки, и бросать к сараям.
Когда все было разорено и уничтожено, Еремушка растянул гармошку и, окинув взглядом окна, заголосил опять так же, как тогда, возвратясь из жандармского управления:
Земляничинка моя, Погляди ты на меня!Люди смотрели на груду зеленых веток, на Еремушку, и было им очень больно. Многие женщины плакали.
Еремушка уже хотел было идти домой, но увидя, что не сломана скамейка, он превратил ее в щепы, смахнул с глаз слезы и ушел.
Во дворе сразу же стало пусто и голо. Но ненадолго: дня через два — три Еремушка снова посадил березку и притащил доску для скамеечки. А в следующий вечер приволок большой, уже кудрявый тополь…
За лето Еремушка три раза разводил и три раза уничтожал сад.
Несмотря на все это, жильцы уважали Еремушку и понимали, что с ним что-то неладное.
Вскоре рабочие за заставой опять заволновались. На Сименс-Шуккерте о забастовке еще только говорили, а на заводе Речкина недовольные уже пережгли электромоторы и заглушили кочегарки. Потом рабочие вышли из цехов во двор, но охрана захлопнула тяжелые железные ворота.
Меньшая часть рабочих успела выбежать на проспект, но большая — осталась во дворе за высокой железной оградой.
С улицы появилась полиция и стала теснить рабочих.
Еремушка в это время находился на проспекте и хотел организовать нападение на полицию, чтобы освободить товарищей из-за ограды. Он подбежал к околоточному, сдернул его с лошади и ударил о землю. Толпа сначала хлынула к воротам, но конные городовые, размахивая нагайками, ринулись на нее, и она дрогнула.
Городовым помогли полицейские, переодетые в штатское. Еремушке накинули на шею ременную петлю, руки скрутили за спину и быстро уволокли его.
С тех пор никто Еремушку не видел, но говорили, что его сослали куда-то очень далеко.
Жильцы нашего дома, вспоминая Еремушку, всякий раз горячо спорили. Одни говорили, что он разводил и уничтожал сад, чтобы привлечь внимание народа, по-своему призывая его к борьбе; другие — что он, избитый, оскорбленный, таким способом заглушал в себе нестерпимую ненависть.
Иногда мы с Колькой отправлялись в кинематограф. Но прежде чем попасть туда, надо раздобыть денег. Обычно я говорю:
— Идем на Виндавку!
Колька морщится, но другого способа добыть денег на билеты в кино у нас нет. Он идет домой, берет кусок хлеба, и мы отправляемся по Лиговской улице на товарную станцию железной дороги. Там всегда много работы: с утра и до ночи выгружают дрова. Одни выкидывают их из вагонов, другие — складывают поленницами.
Работу принимал подрядчик, загорелый пожилой мужчина. На боку у него висела сумка с мелкими деньгами, за ухом торчал карандаш, а в руке белела книжечка квитанций.
За выгрузку и выкладку дров выплачивали деньги, и подрядчик тут же выписывал квитанцию.
— Дяденька, дай поработать, — просим мы с Колькой.
Подрядчик знает нас, смеется, шутливо хлопает по плечу, срывает с двери вагона пломбу, и мы принимаемся вышвыривать дрова из вагона. Пиленые, короткие дрова так и назывались: «швырок».
Взрослым подрядчик платил за работу деньгами, а с нами, мальчишками, рассчитывался дровами. Он давал нам дров, сколько каждый мог унести.
Вагон «швырка» — это много. Без отдыха мы могли выкидать полвагона, а потом ели хлеб, пили воду и опять принимались за работу. Наконец все дрова возвышались огромной горой на земле у вагона, и вагон становился пустым. Руки у нас были исцарапаны, и очень болели спины.
Я или Колька подписывали квитанцию, отбирали самые лучшие березовые поленья, перевязывали их веревочками, взваливали на спины по вязанке, прощались с подрядчиком и отправлялись к старухе Бурундучихе.
Бурундучиха сидит у ворот на скамеечке. На коленях у нее корзинка с семечками и коробка со стеклянной крышкой, наполненная конфетами.
Усталые и голодные, измученные дальней дорогой, мы с Колькой тут же у ворот сбрасываем с плеч вязанки и показываем Бурундучихе наш товар.
— Гляди, гляди! — кричит Колька, — все березовые, все гладкие, ни одного сучка!
Бурундучиха знает, что мы за дрова меньше, чем нужно, чтобы войти в «Форум», не возьмем. Она охает, морщится и, оттого что торговаться бесполезно, со злобою сует нам две серебряные монетки.
— Нате, стервецы, мошенники, грабители! Что торговала, что нет! — кричит она и опять садится на скамеечку, а мы несем дрова к ней в сарай.
И вот мы уже поднимаемся по четырем ступенькам в «Форум». Взрослые покупают в кассе билеты, а нам, мальчишкам, билеты не дают. Хозяйка «Форума», высокая, толстая, берет от нас деньги, ведет за барьерчик, приподнимает угол тяжелой занавески и сует нас в темноту.
Мы с Колькой крепко держимся за руки, босыми ногами нащупываем себе место и садимся на пол.
Вначале на экране все мелькает так, что глазам становится больно, и только через некоторое время мы начинаем видеть.
Рядом с экраном в углу за пианино сидит старуха. Она играет и время от времени подпевает дребезжащим голосом: «Молчи грусть, молчи. Не тронь старых ран. Сказку любви дорогой не забыть никогда, не вернуть никогда», — как бы поясняя этим то, что происходит на экране. А на нем знаменитый актер немого кино Мозжухин, во фраке и в цилиндре, сердится и размахивает белыми перчатками. Героиня — артистка Вера Холодная — плачет, и крупные слезы катятся по ее щекам.