«Шоа» во Львове

Наконечный Евгений

Солнце после недавних затяжных дождей, отрабатывая пропущенное, моментально нагрело покрытый серым бетоном маленький дворик, и мы, чтобы не жариться, поставили лавку в тень. Донедавна голосистый дом, который с утра до вечера наполнялся детским шумом, ворчанием бабушек, перекликиванием женщин, резкими возгласами мужчин, — внезапно стал после так называемой «акции» молчаливо тихим. «Большая акция» касалась всех еврейских детей до четырнадцатилетнего возраста, стариков и неработающих женщин. У многодетных Валахов под «акцию» не подпадал только сам глава семьи — портной Самуэль Валах. Он стал работать в мастерской, которая

шила мундиры для вермахта.

Я жил теперь на другой, чужой улице, в постылой для меня квартире, и как только я узнал, что Ацька вернулась домой, бросил все и помчался на родную Клепаровскую. Мы росли с Ацькой вместе, если можно так сказать, — с колыбели. Каждый день я игрался с ней и ее братом Йосале. Летом с родителями, которые между собой по-соседски дружили, ходили в далекие походы в Брюховические или Яновские леса, зимой катались на одних санках с горы Врубеля. Как не старались родители нас изолировать, мы болели одними и теми же болезнями: коклюшем, свинкой, корью. До войны (то есть до сентября 1939 года) получилось так, что мы вместе с Асей даже месяц находились на детском курорте в Риманове на Лемковщине (теперь Польша). Отношения между нами складывались как между братом и сестрой, набирая постепенно, с возрастом, характер, я бы сказал, нежной привязанности.

— Там, — коснувшись моей руки и смотря прямо перед собой, рассказывала Ася, — выкопан глубокий и широкий ров. Через него проложена доска. Евреям велят полностью раздеться и сбросить вещи в кучу. Затем их ставят в очередь и загоняют на доску. Недалеко сидит немец с «машингвертом» (пулеметом), попивает водку, а когда на доску загонят человек десять, стреляет очередью в затылки. Завалят трупами часть рва — доску переставят дальше. Главное — стоять ровно, чтобы попал в затылок или сердце. Раненые очень мучаются. Их могут добить или нет. Младенцев кидают в яму живыми. Знаешь, я боюсь, чтобы пули не прошли по мне слишком высоко, я ведь еще не выросла, — Ацька повернула бескровное лицо и внимательно посмотрела мне в глаза.

…Прошло не одно десятилетие с того жаркого дня, от того кровавого львовского лета 1942 года, но тот взгляд Ацьки обжигает мою душу до самого дна и поныне.

Наконец я понял, что в ней изменилось. Вместо искрометных, насмешливых, знакомых темных глаз двенадцатилетней еврейской девочки на меня строго смотрели чужие глаза старого, пережившего человека, который знает что-то невысказано-таинственное, что я не в силе понять. Снова, глядя прямо перед собой, таким-же не присущим ей безэмоциональным голосом Ася продолжала свой рассказ:

— Мужчин сразу отделили, в том числе и нашего Йосале, и тут же повели на казнь. А несколько сотен женщин и ребятню почему-то придержали на кусочке земли, огражденной «колючкой». Ни есть, ни пить нам не давали. Было так тесно, что тот, кто умер, даже не падал. Шли дожди, а мы так стояли. Стояли трое суток. В дождь, наверно, немцы не хотели мокнуть, — и расстрелы прекратились. Позавчерашней ночью, в бурю, мне удалось низом проползти пол «колючкой» и убежать. Часовые попрятались или спали, однако чуть не поймали собаки.

— Ах, эти псы! — прервала она монотонный рассказ. Несколько раз Ася с ненавистью и страхом выкрикнула: «Ах эти псы, эти звери!». У нее расширились от ужаса глаза. — Немцы для развлечения натравливают собак. Овчарка сбивает человека с ног, перегрызает горло

и лакает свежую кровь, — продолжила она снова тем же странным монотонным голосом. — Наверно сильный дождь не дал собакам взять мой след. Я бежала проулками, чтобы не попасться полицейским патрулям. К утру добралась домой.

— Конечно, — вмешался я, — дорога знакомая. Сколько раз мы гуляли в Яновском лесу. Через кладбище, через «гицля»…

— Нет, — возразила Ацька, — в Яновском лагере тоже расстреливают, но в основном расстреливают в Лисиничах. Я убежала из Лисинич.

На секунду я представил ее путь. От пригородного, дачного поселка Лисиничи до нашей Клепаровской — свыше восьми километров, а принимая во внимание то обстоятельство, что Ацька избегала центральных артерий, — то десять, а может, и больше. Полуживая, голодная (три дня без еды и воды), мокрая, ожидая каждый шаг равнозначную смерти команду «Хальт!», темной ночью бежала девочка такой кусок дороги.

— А как мама, как сестры?

— Вчера, наверно, их уже расстреляли. Или сегодня, — ответила тихо Ася.

Она страстно любила сладкое. В тот день я не смог раздобыть ничего другого, как грамм двести сахара-песка. Неочищенного (такой легче было достать), желтоватого, который отдавал свекольной патокой. Но это был настоящий ходоровский сахар, а не белая таблетка немецкого искусственного сахарина. Сахара для аборигенов в продаже не было, давали только сахарин. Пакетик с желтоватым сахаром лежал у Аси на коленях. Я предлагал ей попробовать гостинец, но она отказалась. Ее уже не привлекали сладости.

Какое-то время мы сидели молча. Легкая девичья рука лежала на моей. Каждый думал о своем. Вдруг Ацька сжала мою ладонь и пронзительно, с такой силой, как мне показалось, что слышит не только наш дом, но и половина улицы, отчаянно закричала:

— Спаси меня! Спрячь меня! Спаси!

И затем, уже немного тише, скороговоркой, как в бреду, вскрикнула:

— Нет, ты не спасешь меня! Никто меня не спасет! Никто на свете! Никто! Они убьют меня! Они убьют меня! Убьют!..

Ася раскачивалась от горя и стонала. Однако глаза у нее были без слез. Спрятать ее я не мог, она это хорошо знала. Прошли десятилетия — отчаянный крик девочки звучит в ушах, словно это было вчера.

Пришел с работы ее отец Самуэль Валах. «Кум а гер. Гей а гейм. Ту дорст сих окруэн» [15] , — позвал он Асю. Воспитанный среди евреев, я понимал простые фразы на идишь.

Мы встали. Я заверил, что завтра обязательно приду, и сказал ей: «До свидания». Ася глянула на меня странными, всезнающими глазами и ответила: «Прощай, не приходи. Мы с тобой больше не увидимся».

Так и получилось. Когда на другой день после обеда я пошел на Клепаровскую, пан Валах сообщил, что утром немцы, повторно прочесывая квартал, забрали Асю. Чуткий отец пятерых детей, этот портной в один день трагически лишился детей и жены. Остался сам, как перст. Валах не плакал. Не плакала Ася, рассказывая о гибели родной мамы, брата и сестер. Не плакал и я. Такой господствовал тогда дух времени. Мы знали — слезы не помогут.

15

Иди-ка детка домой. Тебе необходимо отдохнуть.