«Шоа» во Львове
Шрифт:
Чтобы не привлекать к себе наименьшего подозрения, не «засветится» перед полицейскими органами, которые по нитке могли прийти к клубку, Владислав Желязны потерял интерес к своему криминальному промыслу и поступил инструментальщиком на работу в мастерские, которые немцы организовали в конце Яновской улицы на базе бывшей еврейской фирмы Штайнхауза. Мастерские начали называться «DAW» — аббревиатура от «Deutsche Ausr"ustung Werke» (германские ремонтные мастерские). Рабочие «DAW» работали под руководством немецких мастеров над ремонтом военной техники. Им выдавали надежные «аусвайсы» — удостоверения личности и неплохие продовольственные пайки. Первоначально на «DAW» добровольно работало несколько сотен евреев и около трехсот поляков и украинцев. Владека Желязного там очень ценили как высококвалифицированного слесаря.
Однажды немец — старший мастер — отозвал Владека в сторону на беседу «nur mit uns» и начал секретный
— Герр Желязны, — обратился мастер тем распространенным немецко-польским сленгом, который употребляли силезские (шльонские) немцы, — советую вам в ближайшие три-четыре дня «zum arbeit» не выходить. Посидите эти дни дома.
— Но, господин мастер, за невыход на работу строго наказывают. Я боюсь.
— Герр Желязны, вы настоящий классный специалист, таких людей немецкие мастера всегда уважают, когда советую не выходить вам на работу, то для этого имею веские основания. Сделайте, как я говорю.
— Я стал колебаться, — рассказывал нам Владек, — ведь «DAW» — военное предприятие, им руководят эсэсовцы. За невыход на работу без уважительных причин могут как за саботаж и расстрелять. Время военное. Но я послушал старшего мастера. Раздобыл не очень убедительную справку о болезни, как-будто у меня не в порядке с желудком, и сижу, как советовал мастер, дома. Сижу и трясусь, а тут еще со мной Соня и малыш. Думаю, придут эсэсовцы, заберут меня, сгребут Соню и мальчика. Всех нас уничтожат. Но с другой стороны — старый немецкий мастер, всегда ко мне приятный, не стал бы безосновательно говорить такое по-секрету.
Когда через три дня узнаю, начальник «DAW» Гебауэр собрал на площади работников и объявил: «С нынешнего дня вы все остаетесь тут, домой не уходите». Вот так все работники «DAW» внезапно стали заключенными! «За наименьшее непослушание, — продолжал Гебауэр, — ожидает суровое наказание». Для запугивания со сторожевой вышки открыли огонь по тем, кто достаточно близко приблизился к ограждению.
Так начал свое существование Яновский лагерь принудительных работ — «Zwangsarbeitlager Lemberg», который стал известным гитлеровским застенком. Именно тут я хочу обратить внимание, что я категорически против словесной мимикрии, которую умышленно пропагандируют в украинском языке относительно специфических терминов тоталитарных репрессивных режимов. Теперь иногда пытаются украинизировать, словно «одомашнить», кровавые немецкие и российские термины: «лагерь» в «табір». Слово «табір» в украинском языке вяжется с понятиями отдыха, радости, смеха. По правилам психологии языка, не гоже переводить слова: «Гулаг» в «Гутаб», «ГПУ» в «ДПУ», «энкаведе» в «энкавээс», «кагебиста» в «кадебіста» и так далее. На всех языках мира, не переводя, употребляются такие названия, как Гестапо, КГБ, Гулаг, лагерь. Только из чуда чудес переводят на украинский язык. Превратить тоталитарный лагерь в миловидно звучащий украинский «табір» (бывает полевой, детский, пластунов, девичий, казацкий, тренировочный и т. д.) — выдумка, инспирированная так называемыми «кагебистами». Никто не употреблял в разговоре надуманный канцелярский псевдоним «табір» вместо живого повседневного «лагерь». Яновский лагерь так и называли — лагерь, и не иначе.
Место расположения Яновского лагеря было выбрано гестаповцами очень удобное. Рядом находилась грузовая железнодорожная станция Клепаров, и лагерь стал пересыльным, транзитным. Отсюда людей отправляли в Белзец и Треблинку. Совсем недалеко от лагеря, около подножья горы Кортумовки, находилась ложбина, прикрытая со всех сторон холмами и тенистыми деревьями. Поэтому, природные условия местности, применение маскировки и сильная охрана разрешали палачам свободно творить там свои черные дела. В полукилометре от лагеря находилось основное место расстрелов, прозванное заключенными «Долиной смерти». Яновский лагерь считался центральным в Галиции, тут было расстреляно около 200 тысяч людей, преимущественно евреев. Правда, гестаповцам не удалось в глубокой тайне расстреливать людей, как это делали энкаведисты до войны в Быковне, Сандормосе или спустя в Катыни. О немецкой «фабрике смерти» на Яновской знал весь город. Львовяне знали, что там, на «песках» массово расстреливают евреев… и не только евреев…
— Хорошо, что я послушал старого немецкого мастера, — рассказывал Владек Желязны. — Обо мне в том начальном организационном хаосе на «DAW» совсем забыли, и я приступил к работе на «Beutepark» (трофейный парк), который размещается на бывшей торговой выставке в Стрийском парке. В парке была сооружена маленькая домна, в которой выплавляли алюминий. Добираться далеко, но есть надежный «аусвайс», есть паек, что-то платят. Те мои товарищи, которые работали вместе со мной в «DAW», теперь стали настоящими беспросветными лагерниками, часть из них уже погибла. Сам лагерь оградили высоким кирпичным забором
В 1944 году во время авианалета Яновский лагерь разбомбили. Часть заключенных, пользуясь случаем, убежала. Среди беглецов был и знакомый моего отца по фамилии Чмыр. Он рассказал о порядках в лагере. От него мы узнали, кто такие так называемые «аскары». Словом «аскары» немецкие колонисты в Африке (до 1918 года Германия имела в Африке колонии) называли полицейских-аборигенов. «Аскары» Яновского лагеря состояли их венгерских фольксдойче и советских военнопленных. Те последние, воспитанные жестокой большевистско-российской тоталитарной системой, были готовы на наибольшие подлости и зверства. Разговаривали они между собой по-русски и так сильно выпячивать их украинское происхождение, как это делают Йонес и другие еврейские авторы, нет необходимости. Ничего украинского в них не осталось, а преимущественно — и не было совсем. «Аскары» в национальном плане были россиянами, о чем украинофобски настроенные авторы не любят говорить, желают говорить об украинцах, власовцах и дезертирах.
Первых два года оккупации Соня Желязна очень боялась и редко выходила из дома, ссылась на то, что она должна следить за непоседливым малышом. Но в 1943 годку я несколько раз встречал ее на рынке Теодора, где она чем-то торговала. Была Соня во второй раз беременной. Хотя волосы покрасила в золотистый цвет, ее лицо приняло четкие еврейское выражение. Когда я об этом сказал матери, она в ответ рассмеялась: «Это ты видишь, потому что знаешь, кто она, а другие этого не замечают».
Забегая вперед, скажу, что осенью 1944 года, в Пятом парке, мы прощались с семьей Желязных, которая счастливо пережила гитлеровское лихолетье. Не желая жить под советами, как и большинство львовян польского происхождения, они выехали на историческую родину, в Польшу. Моя мама и Соня прощаясь у вагона очень плакали, между ними существовала многолетняя симпатия. Мужчины выпили между собой «на коня» и что-то трогательно обсуждали, надеясь вскоре вновь встретиться в любимом Львове.
Не пришлось.
При входе в гетто, как со стороны улицы Пелтевной (Полтвяной), так и со стороны Замарстыновской, на видном месте торчали дощатые стенды, на которых тремя языками большими черными буквами на белом фоне сообщалось, что вход и выход без разрешения из района проживания евреев наказывается смертью. Под грозным объявлением виднелась подпись групенфюрера СС и начальника полиции дистрикта Галиция генерал-лейтенанта Фрица Кацмана. Последние события во Львове и те, которые долетали до нас из провинции, подтверждали, что немцы исполняют угрозы, и что они с ледяной, тупой жестокостью способны на систематические, спланированные зверства. На песчаных карьерах Лисиничей, на «песках» Яновского лагеря и в других местах гестаповцы проводили массовые расстрелы не только еврейских мужчин, но и женщин и детей. Без колебаний палачи жестоко убивали даже невинных еврейских младенцев. Так же поголовно расстреливали цыган. Одновременно немцы, за любую, по их мнению, провинность не гнушались расстреливать украинцев и поляков, в частности за помощь евреям. Тот факт, что за любую помощь евреям в Украине людей расстреливали, в отличие от более мягкого наказания за эту «провинность» в других оккупированных странах, свидетельствует, что гитлеровцы, зная отношение местного населения, боялись акций массового укрывательства.
Мы снова в обед стояли с мамой возле Замарстыновского моста. Снова в руках я держал свой «волшебный» портфель и внимательно осматривался вокруг. Ничего подозрительного и опасного при входе в гетто мы не заметили. Немцев и близко не было видно. Как и первый раз, улица Германа выглядела полностью опустевшей.
— Можешь идти, — сказала теплым голосом мать, — будь осторожен, буду ждать тебя возле моста.
Я бодро кивнул головой и быстрым шагом отошел. Было стыдно признаться матери, что я боюсь. Но в действительности, как рыбу вода, так меня сразу в гетто окружила зловещая аура страха. Все тут дышало смертельной опасностью. Теперь я уже знал: за фасадом молчаливых и вроде безлюдных домов спрятано свыше всякой мыслимой меры огромное количество затравленных людей. Знал, что эти затравленные люди, которые не поместились в комнатах, жмутся на лестницах, на чердаках, в подвалах, — везде, где можно и нельзя. Большинство львовян уже не имело сомнений, что гитлеровцы имеют намерение физически уничтожить весь еврейский род. Об этом осенью 1942 года говорилось дома и вне его. Говорили, что все жители гетто, невзирая на возраст и пол, обречены на смерть. Приговор обреченным уже вынесен, осталось его только выполнить.