«Шоа» во Львове
Шрифт:
На проходной бойни при входе мой портфель демонстративно-тщательно проверяла охрана, даже заглядывали в кастрюльку, зато на выходе, согласно договоренности, не заглядывали в него совсем, хотя он был заполнен товаром. За воротами городской бойни самыми опасными для меня были первых три десятка метров к ближайшей трамвайной остановке, потому что каждая личность с багажом вызывала у полиции интерес. Я с нетерпением ожидал приезда трамвая, чтобы раствориться в нем среди пассажиров. Задняя площадка тогдашних трамваев имела с трех сторон сплошную деревянную скамейку. Садясь обязательно на заднюю скамью, я сразу заталкивал тяжелый портфель под нее и прикрывал его ногами. Часто на следующей остановке в вагон заглядывали жандармы, которые забирали людей с подозрительным багажом, однако на мой портфель ни разу внимания не обратили. Портфель был счастливым. На всякий случай, я имел заготовленную легенду, мол, портфель не мой, я его случайно нашел. Спасение по сомнительной
Я уже вспоминал, что в городе остро не хватало топлива. Стараясь помочь родителям, подростки везде лазили в поисках дров, проявляя при этом удивительную сообразительность. Сразу за Оперным театром и в районах, прилегающих к улице Жовковской, попадались разрушенные (войной и временем) очень старые дома, которые в повседневной речи называли латинским словом «рудеры». Из таких «рудеров» подростки украдкой вытаскивали различные деревянные предметы, включительно с большими поленьями. Взрослых за такой поступок могли упекти в тюрьму. Если полицаи и ловили подростка, то, отшлепав ремнем, отпускали.
Ребятам средней части города удавалось промышлять не только за дровами. Храбрецы на Клепаровском изгибе железной дороги, где поезда сбавляют скорость, взбирались в открытые вагоны, в которых перевозили уголь. На коротком отрезке пути — от Замарстыновского моста до станции Подзамче — шустрые ребята кидали на насыпь куски угля, а их сообщники подбирали выброшенное в мешки. Подростки-евреи участия в этом промысле не брали: за пределами гетто они уже перестали появляться.
Практика гитлеровской расовой политики во Львове не сводилась только к созданию изолированного еврейского гетто. Расовая сегрегация, которая заключалась в отделении немецкой «расы господ» (Herrenfolk) от расово «неполноценных» (Minderwertig) народов, касалась так же украинцев и поляков. Почти на каждом шагу глаза львовян кололи надписи «Nur f"ur Deutsche» — «Только для немцев». Самые лучшие магазины, рестораны, пивные, больницы, кинотеатры и ряд учреждений вывесили эту предупредительную для не немцев надпись. Шутники сделали «Nur f"ur Deutsche» колкой составляющей львовской сатирической песенки про неверную девушку, которая снюхалась с немцами:
Meine liebe Каська Meine liebe Frau Чи ти пам'ятаєш, Як я тебе мав? На вулиці Коперніка Я тебе впізнав. На твоїх плечах Я перечитав Що «Nur f"ur Deutsche Ist diese Frau». [16]Наиболее львовянам это «Nur f"ur Deutsche» допекало в трамваях — единственном общедоступном виде транспорта в городе. В мои обязанности, о чем уже говорилось, входило дважды в неделю доставлять отцу на работу обед, а от него привозить домой товар. От трамвайной остановки вблизи костела св. Эльжбеты до городской бойни, находящейся в конце Замарстынова в так называемой Гавриловке, — десять километров — кусок дороги. Прямой трамвайный маршрут немцы отменили, необходимо было в центре, вблизи постамента Яну Собесскому, пересаживаться с номера девятого на номер шестой и соответственно в обратном направлении — с шестого на девятый. Добраться до девятого номера стало нелегким делом из-за того, что «раса господ» не желала ездить вместе с расово «неполноценными» автохтонами. Каждый трамвайный вагон, а если трамвай был спаренным, то каждый первый вагон, разделили стальной цепью, обшитой кожей, на две половины. На площадке, где вагоновожатый, и на скамейках половины салона размещалось несколько немцев, случалось, что там не было ни одного, в то же время во второй половине, за цепью, — негде ногу было поставить, люди висели на подножках, а часть вообще не могла попасть в вагон.
16
Моя любимая Каська,
Моя любимая фрау,
А помнишь ты
Как я тебя имел?
На улице Коперника
Я тебя узнал,
И на плечах твоих
Я что-то прочитал:
Что «Эта фрау
только для немцев».
Расово разделенному трамваю стало сложно подниматься по Городоцкой вверх. Когда-то, во времена конного трамвая, на площади Бема (теперь Я. Мудрого) была конюшня, откуда выводили дополнительную пару коней,
Трамвай ездил медленнее, чем современный, а интервал между остановками был меньше. Через постоянную тесноту пассажиры постоянно ругались между собой, и конечно же, делились новостями, не обходя раздражающих злободневных политических тем. Особенно такие разговоры велись на задней площадке. Один раз я услышал, что два мужчины разговаривали о том, как проводят массовые расстрелы евреев в провинции. Один из них — очевидец — рассказал, что маленькие дети плачут и зовут маму перед тем, как их убьют. Рассказывал с такими реалистическими подробностями, что стыла кровь в жилах.
Как всегда, я сошел на нужной мне остановке на улице Ядвиги (теперь Марка Вовчка) под сильным впечатлением от услышанного. На углу работала пивная с ненавистной надписью «Nur f"ur Deutsche» и оттуда доносились музыка и пение. Как-то невольно я подошел к окну кабака. Играла скрипка и хриплый тенорок выводил красивую лирическую песню:
Темна нічка гори вкрила, полонину всю залила, а в ній постать сніжно-біла, гуцул Ксеню в ній пізнав. Він дивився в очі сині, тихо спершись на соснині, і слова ці безупину він до неї промовляв: — Гуцулко Ксеню, я тобі на трембіті, лиш одній в цілім світі, Розкажу про свій жаль. Душа страждає, Звук трембіти лунає, А що серце кохає, Бо гаряче, мов жар. [17]17
Темная ночь горы укрыла,
полонину всю залила,
а в ней снежно-белый силуэт,
гуцул Ксеню в нем узнал.
Он смотрел в синие глаза
прислонившися к сосне,
и эти слова ей
он беспрестанно говорил:
— Гуцулка Ксеня,
Я тебе на трембите,
Только одной в целом мире,
расскажу про свою печаль.
Душа страдает,
Звук трембиты рыдает,
И сердце, горячее как жар,
Любит только тебя.
Танго «Гуцулка Ксеня» Ярослава Барнича заполонило тогда все львовские рестораны и кабаки. Ежедневно из многих питейных заведений по несколько раз в день, до отвала, звучала эта сентиментальная мелодия. Немцам она почему-то очень нравилась. В тот день, стоя на улице Королевы Ядвиги под витриной кабака, я задумался: почему на свете так, что в то время, когда жестоко убивают невинных деток, недалеко спокойно пьют пиво, веселятся и наслаждаются музыкой и пением…
В один из дней осени 1942 года мать сказала мне, что семья Блязеров, о судьбе которой она как-то узнала, очень бедствует в гетто и надо бы было из чувства благодарности, хоть как-то помочь. Надо им занести немного продуктов.
— Хорошо, — сказал я.
— Возьмем твою «течку», она не бросается в глаза. Я имею точный адрес Блязеров. Живут они недалеко от Замарстыновского моста. Туда пойдем вместе, но в само гетто я, наверно, не пойду. Придется тебе идти туда самому, — сказала мать.
— Хорошо, — согласился я.
— Идти нам необходимо завтра. Откладывать нельзя. Блязер временно работает во вторую смену. Выходит, мы должны попасть в гетто приблизительно в одиннадцать часов.
— Хорошо, — утвердительно кивнул я головой.
Вечером мать долго возилась с моим «волшебным» безразмерным портфелем: что-то туда уложила, что-то перекладывала с места на место, что-то вынимала, и наконец утомленно вздохнув, позастегивала все пряжки и щелкнула замком.
— Для того, чтобы положить все, что хотелось, портфель конечно мал, — пожаловалась она, — но и так для первого раза неплохо. Только бы счастливо донести.
На следующий день мы в назначенное время поехали трамваем и сошли на остановке вблизи Замарстыновского моста. Делая вид, что мы обыкновенные прохожие, несколько раз прошли под мостом туда-сюда, тщательно озираясь вокруг. Немцев нигде не было видно. Гетто с замарстыновской стороны никто не охранял.