«Шоа» во Львове
Шрифт:
— Ты не знаешь: я — немец, а хорошо говорю по-польски, потому что жил в Силезии. Теперь понимаешь, почему со мной не хотят играть в футбол. А ты какой национальности? — спросил он.
Я сказал. Он стал внимательно меня рассматривать.
— У украинцев не часто попадаются серо-голубые глаза, — заметил он. — Вообще ты расово смешанный тип, — добавил, называя антропологические термины и давая мне квалифицированную расовую характеристику.
Квартира, в которую привел меня новый знакомый, поражала своим люксусом. Длинный коридор, большая, удобная кухня, высокие просторные комнаты, большие окна. Ванна с зеркалами, выложенная снежно-белой кафельной плиткой. Отдельный большой туалет. Пол покрыт толстыми разноцветными паласами, на стенах красивые ковры. Нарисованные маслом в бронзовых рамах картины. То тут, то там сияя узорчатыми росписями «напольные» вазы, скульптурная пластика. С потолка свисали роскошные люстры, переливчато сверкая хрусталем. Комнаты
У мальчика была отдельная личная комната. Кроме берлинской железной дороги, в самом деле интересной, с мостами, переездами, виадуками, туннелями, депо, у него был прекрасный конструктор, из которого можно было собрать почти все: автомобиль, самолет, подъемный кран и много других интересных вещей. Во время демонстрации всех этих технических чудес я невольно толкнул дверь в соседнюю комнату и заглянул.
Мальчик подбежал ко мне и предостерег: туда нельзя, это — кабинет отца. Через порог я увидел большой письменный стол с телефоном и портретом Гитлера в металлической рамке. Рядом — большой ламповый радиоприемник марки «Телефункен», похожий на тот, что у нас отобрали.
— Дома нельзя держать ламповый приемник, — заметил я.
— Папе можно, — с усмешкой ответил мальчик.
— А где работает твой папа? — собрался с силой я на вопрос.
— В Гестапо, — он махнул рукой в сторону ославленного здания.
— Почему ты испугался, — рассмеялся он. — Гестапо страшно только для большевиков и евреев. Они — враги Рейха.
Я знал, что это неправда. Гестапо преследовало всех: и украинцев, и поляков. Николай Щур недавно рассказал нам, что львовское гестапо замучило до смерти краевого руководителя ОУН «Легенду». Его били очень долго и сильно, пока он не скончался. И еще тогда я вспомнил предупреждение родителей. Часть улицы Бочковского, где теперь я жил, и часть соседней улицы Дембинского занимали виллы. Их заселяли офицеры. В одной из вилл проживал немецкий генерал, там тоже стоял часовой. К генералу приехали внуки, одетые в форму «гитлерюгенда»: короткие штаны, бронзового цвета рубашки, галстуки, на ремнях финские ножи. Как-то те немчики зацепили нашего товарища и побили его. Родители всей улицы предупреждали своих сыновей не приближаться к немецким мальчикам.
— Мне пора, — сказал я. — И так у тебя засиделся.
Гестаповский сынок пытался меня еще задержать, но я настоял на своем.
— Ну, хорошо, — сказал он, — я тебя проведу, иначе солдат тебя не выпустит. Мне бывает скучно одному, — признался он, — я мог бы с тобой дружить. Ты мне понравился.
Возле шлагбаума он взял с меня слово, что в пятницу в три часа приду снова.
Я сдержал слово. Но спустя. Как-то в пятницу, когда на стене трамвайного парка часы показывали три часа (теперь этот корпус с часами снесли), я вспомнил о своем обещании. Была поздняя осень 1945 года. Я свернул в знакомый квартал. От шлагбаума не осталось и следа. Я узнал дом и зашел в знакомый подъезд.
— Тебе каво? — грозно спросил меня вооруженный милиционер, который сидел на табуретке возле тумбочки с телефоном.
Я молча, тихонько закрыл за собой двери подъезда.
С того дня у меня заронилась мысль, которая с течением времени переросла в твердое убеждение, — в городе Львове распределение жилья существует если не по национальному, то наверно по языковому признаку. Ведь во всех этих импозантных австрийского периода домах, где высота квартиры от пола до потолка достигает пяти метров, где многокомнатные квартиры имеют парадный и черный входы, где есть большие ванные комнаты и туалеты, а на лестничных площадках зеркала, — украиноязычные жильцы никогда не проживали. Так характеризовал мне эти квартиры один знакомый еврей: «Поверьте человеку с опытом, который много видел, таких квартир не имеют даже московские министры». И в тех модерных комфортных «люксовских» домах с бесшумными лифтами, где квартиры имеют по сто и больше квадратных метров, где на крыше — солярий, а стены между двумя комнатами можно, при необходимости, сдвинуть и создать бальный зал, тоже никогда не проживали украиноязычные семьи. Тем более — в комфортабельных виллах, разбросанных в юго-западной части города. Уже в процессе проектирования, первоначально, эти жилища предназначались для богатых, обеспеченных людей: для руководства гражданской и военной администрации, для полиции и буржуазии. Среди этих категорий украиноязычных людей во Львове почти не было.
Во Львове менялись власти и переходили, словно эстафетная палочка, от одних оккупантов к другим дома, виллы, квартиры. Самое лучше наглядно это прослеживается с жильем сотрудников политической полиции — основной опоры тоталитарного режима. Работник польской «двуйки» бежали в 1939 году куда глаза глядят, побросав на произвол все, что нажили. В 1941 году чекисты, в свою очередь, бросили свои квартиры и все что там
Расположенная в центре города улица Солнечная (теперь Пантелеймона Кулиша) является оживленной городской артерией, по которой когда-то ходил трамвай. Застроенная стильными сецессийными домами, Солнечная находилась рядом со старым Краковским рынком и уже несуществующим рынком Теодора (теперь тут клуб «Миллениум»). Издавна улица носила торгово-деловой характер. Во времена немецкой оккупации в конце Солнечной, где возвышается арка железнодорожного моста, начиналось еврейское гетто. Вход и выход оттуда евреев жестко контролировался, а неевреям заходить в гетто строго запрещалось.
Война войной, но нужда добывать хлеб насущный гнала людей на рынки, чтобы там что-нибудь продать или купить. В ту пору расположенная вблизи центральных городских базаров Солнечная напоминала растревоженный муравейник. Многочисленные прохожие торопясь, постоянно сосредоточенно сновали по тротуарам. Улица гудела от движения.
Однажды в 1942 году после обеда я попал на Солнечную с намерением выйти на площадь Теодора. Вскоре заметил, что ритм улицы, ее повседневное нормальное пульсирование почему-то нарушено. Волна прохожих, которая двигалась из центра вниз по левой стороне, в одном месте останавливалась перед каким-то препятствием, словно течение воды перед скалой, и растекалась по обеим сторонам. Таким образом, много людей переходило в том месте на другую сторону улицы. Те, которые шли снизу, тоже прижимались к стене дома и замедляли движение. Когда я приблизился к этому замедляемому месту, то услышал предупредительный шепот: «Осторожно, впереди прется «бомбовец». Львовяне словом «бомбовец» почему-то называли немецких жандармов. Их боялись и страшно ненавидели. Вообще немецкие жандармы отличались в Украине особенно дикой жестокостью.
Я как-то не рассчитал, не снизил шаг, и передо мной внезапно выросла спина немецкого жандарма. Жандарм находился на патрульной службе, при «исполнении», на голове — шлем, застегнутый ремешком на подбородке, на плече — винтовка. Обыкновенные рядовые солдаты ходили по улицам в пилотках без оружия, только офицеры носили пистолеты. Вокруг жестокосердечного жандарма образовался своеобразный вакуум. От прохожих его отделяла невидимая стена страха и ненависти. На два-три метра перед ним, и на столько же сзади него образовалось пустое пространство. Ближе никто не подходил. Пешеходы обходили палача, чтобы, не дай Бог, не прикоснуться: последствия могли быть катастрофическими.
Жандарм двигался медленно, часто останавливался, всматриваясь сурово и внимательно в человеческий поток. На бульдожьей, откормленной роже играла самодовольная улыбка. Ведь он тут завоеватель, повелитель расово неполноценных аборигенов, которые дрожат перед ним от страха. Обгонять немца я тоже не осмелился и продолжал идти за ним на расстоянии двух-трех метров. Среди встречного потока людей, которые шли вверх от моста, неожиданно мелькнула нарукавная повязка со звездой Давида. Ходить евреям по городу без специального сопровождения не разрешалось. Не было сомнений, снизу, из гетто, в многолюдном течении прохожих шел одинокий еврей. Вскоре я его четко увидел: среднего возраста, с виду интеллигентный, до истощения исхудавший, в простой чистой одежде. Он целенаправленно нервной походкой куда-то торопился, мало обращая внимания на окружающих. Увидев еврея еще раньше чем я, немецкий жандарм, который тут же застыл на месте, как охотничья собака, которая унюхала добычу. Жандарм, не сводя глаз с несчастного, который утонув в собственных мыслях быстро приближался, стал медленно, крадучись снимать с плеча винтовку. Ощутив инстинктивно смертельную опасность, еврей резко поднял голову и встретился взглядом с немцем. Он и сам на мгновение заворожено оцепенел. Перед ним стояло видимое воплощение смерти. Охваченный паникой, еврей лихорадочно начал оглядываться по сторонам. Спрятаться было негде. Оставалось одно спасение — убежать. Он повернулся, пытаясь протолкаться сквозь плотную толпу прохожих назад в сторону гетто. Жандарм тут же поднял оружие и стал спокойно целиться в гущу прохожих. Еврей менял местонахождение, а дуло ружья двигалось вслед за ним. Беглец обернулся. Стало понятно, что немец готов начать пальбу прямо в толпу. Чтобы этого не случилось, еврей выбрался из потока пешеходов на свободную проезжую часть улицы и бросился бежать. Трамвай, который двигался сверху, остановился — водитель заметил что происходит. Это была отчаянная попытка спрятаться. Мужчина бежал вяло, слишком медленно — ему явно не хватало сил, или, вероятно, охватила резигнация. Жандарм тщательно прицелился. Грохнул выстрел и одновременно беглец, словно подкошенный, упал на мостовую, лицом вниз. Пуля пробила голову навылет. Палач не спешил подойти к своей жертве. Он с удовлетворенным выражением закурил сигарету. Какая-то немолодая женщина накрыла окровавленную голову убитого газетой и перекрестилась.