Шофферы или Оржерская шайка
Шрифт:
– Конечно, они пропали, – продолжал он, – и первые, которых мы схватим, не преминут донести обо всех остальных, так как правительство дарует жизнь тому, кто сделает важные открытия, как бы ни были велики им лично сделанные преступления.
Борн де Жуи все еще молчал, хотя видно было, что он борется с собою.
– Особенно есть одно сведение, очень высоко оцененное правительством. Ассоциация, о которой идет речь, должна непременно иметь у себя во главе атаманом человека деятельного, ловкого, управляющего всем этим с дьявольским искусством. Надобно узнать и поймать этого человека во что бы то ни стало. Так человеку, который
– Вознаграждение? – вскричал Борн де Жуи.
Он был побежден и уже открывал рот, чтобы сказать лейтенанту Вассеру так давно ожидаемое сообщение, как вдруг позади него раздался глухой прерывающийся голос.
– Изменник! Лгун! Подлец! – говорил голос. – Беда тебе будет, если донесешь на него.
Лейтенант Вассер так углубился в этот интересовавший его разговор, что совершенно забыл о присутствии тут женщины, в другом углу комнаты. Борн де Жуи вскочил. Подойдя к кровати, он узнал Фаншету, опиравшуюся на локоть и глядевшую на него страшными глазами.
– Греле? – воскликнул он. – Она здесь зачем?
– Что же тут удивительного, что дочь пришла к матери? – сказала фермерша.
– Та, та, та! – начал опять Борн де Жуи. – И госпожа Бернард покинула Брейльскую ферму и оказывается матерью Греле! Что тут все за чертовщина.
– Это значит, Герман Буско, – сказал Вассер, торопясь воспользоваться обстоятельствами, – что даже в этом доме есть личности, могущие перебить у вас выгоду вашей откровенности.
– Нет, нет! Это несправедливо! – вскричала Фаншета с энергией, усиленной горячкой. – Я ему не изменю… я ничего не знаю… я ничего не скажу… Он причина всех моих несчастий, он причина тому, что я живу всеми покинутая, в нищете, в стыде с самого того дня, как отец выгнал меня; он унижал, оскорблял, бил меня, он презирает, ненавидит меня, он убил моего ребенка, моего бедного мальчика за то, что тот не хотел воровать… И все-таки я не изменю ему… Я любила и люблю его. Наказанием за все вины мои будет мне то, что до последней минуты жизни я буду любить его.
И с распустившимися волосами она заметалась по постели.
– Несчастная, несчастная, – шептала со страхом старушка Бернард, стараясь успокоить ее, – подумай о том, что ты говоришь! Ведь могут принять, что ты сама…
И она прибавила шепотом.
– Будь осторожнее, дочка! Умоляю тебя, будь осторожнее!
– Матушка! – громко сказала Греле. – Мне более уже нечего бояться! Неужели ты думаешь, что я посмела бы прийти к тебе, если бы не чувствовала, что мой конец уже близок?… Пусть, они ведь не могут ничего более прибавить к моему стыду и горю. Скоро избавлюсь я от всех их! А ты, матушка, так горячо всегда любившая меня, моли Господа, чтобы этот конец пришел поскорее!
– Видно, что действительно мне остается только одной этой милости и просить себе от Бога, как для тебя, так и для себя; я хотела было позабыть… теперь я все помню…
Вассер, хотя неявственно слышавший этот разговор, подошел к кровати Греле и строго сказал:
– Вы сейчас говорили, Фаншета Бернард, о ребенке, которого у вас отняли и убили. Вы должны желать отомстить за своего ребенка, а потому я приглашаю вас…
– Замолчите! Вы ничего не узнаете. Изрежьте меня в куски, убейте меня, но о нем у меня вы ничего не узнаете.
– А, между тем, ведь это он убил вашего ребенка, -сказал наугад офицер.
– Кто вам сказал? Вы разве были там? О! То была ужасная ночь! Я спряталась в лесу и ждала своего мальчика; вдруг среди ночной тишины послышался его жалобный голосок: мама, помоги! помоги! Я бросилась, как сумасшедшая, но раздался выстрел пистолета, и когда уж я прибежала…
Греле на минуту остановилась, как будто какие-то видения одолевали ее; потом с новым отчаянием вскрикнула:
– О дитя мое! О мой бедный, маленький мальчуган!
И в страшных конвульсиях несчастная снова упала на подушки, продолжая уже произносить бессвязные и бессмысленные слова. Госпожа Бернард и служанка бросились на помощь к ней, но она вскоре опять впала в забытье.
Не имея понятия о происшествиях, которые упоминала Фаншета, лейтенант Вассер принимал все это за лихорадочный бред, но Борн де Жуи, лучше знавший дело, не сомневался более, что волей или неволей Греле откроет тайну существования шайки. Сообразив все это, он окончательно решился.
– Бедняга сама не знает, что говорит, – начал он, -она упоминает о вещах, вовсе не имеющих отношения к известному делу. Я могу дать вам сведения интереснее этих; но прежде, гражданин, уговоримся об условиях, на которых я соглашусь вам все открыть. Во-первых, спасение моей жизни, что, впрочем, будет только справедливостью, потому что я могу вам доказать, что я хоть и присутствовал при многочисленных убийствах, но сам никогда не действовал; потом всевозможную снисходительность к моим грешкам, в воровстве и в плутовстве, о которых я сам вам расскажу все без утайки, потому что не выдаю и себя за святого; наконец, сумму денег, которую мы определим позже, так как вам еще долго понадобятся мои услуги.
– Даю вам слово честного человека и офицера, – проговорил Вассер, – что все эти условия будут выполнены… Конечно, – прибавил он осторожно, – в таком случае только, если показания ваши будут иметь действительную важность.
– Они в тысячу раз важнее, чем вы то предполагаете, лейтенант. Я уверяю вас, что вы этим заключаете для себя выгодный договор. Ну! Нечего раздумывать… вы все узнаете.
Борн де Жуи, или лучше сказать, Герман Буско, хотя еще молодой человек, но был один из старинных членов шайки! Десятилетним мальчиком убежал он с Жунской ситцевой мануфактуры, где был учеником, и принялся изучать воровство под руководством Жака де Петивье, у которого был лучшим учеником. Трусливого свойства, его постоянно опасались, но ловкий, извилистый ум его, делал его необходимым на советах шайки, большей частью состоявшей из грубых, кровожадных зверей. А потому ему известны были все секреты шайки, ее чудовищная организация, ее предания, истории совершенных убийств и всякого рода преступлений, и он любезно начал расписывать перед Вассером все ужасы, которые знал, и те, которым сам был свидетелем.
Как ни был приучен Вассер к исповедям подобного рода, но, слушая этот страшный рассказ, он все-таки был поражен, и испытываемая им радость, при мысли, что настал конец этим опустошениям, стушевывалась и уступала место удивлению, сожалению и стыду такой долгой безнаказанности; узнав же, что число Оржерской шайки простирается до нескольких сотен, он даже вскочил с места.
– Черт возьми! И из такого числа я, Вассер, не мог поймать ни одного. Честное слово, стоило бы меня расстрелять за это как олуха! Правда, они все прячутся, ведь они такие трусы!