Шофферы или Оржерская шайка
Шрифт:
– Франсуа! – начала опять молодая женщина, – может быть, я и ошибаюсь, но я буду наблюдать, и горе нам обоим, если ты изменишь мне!
– Что ж, неужели ты способна донести на нас?
– Ты хорошо знаешь, что нет, но если ты меня не любишь, то я все же принужу тебя убить меня.
V
Тревога
Прошла неделя, и в это время Даниэль несколько раз побывал в домике в Сант-Марис; но по необъяснимой странности он ни разу не встретился там с Готье, приходившим туда тоже почти всякий день. С другой
Поведение Бо Франсуа не могло не быть рассчитанным, а в таком случае причины искать было трудно. Несмотря на это, когда Даниэль захотел узнать мнение меревильских дам об этом странном обстоятельстве, он нашел их совершенно спокойными. Ни о помещении, ни о проектах Готье они не знали более самого Даниэля, так как Франсуа на все их вопросы ограничивался великодушными обещаниями; между тем его постоянная лесть маркизе, его наружная откровенность и простодушная веселость в отношении Марии обворожили мать и дочь. Расположение их к нему не допускало даже малейшего обидного сомнения на его счет до такой степени, что Даниэль не смел высказать подозрений, родившихся у него в голове.
Но в описываемое нами утро, идя из Шартра в Сант-Марис, он все думал о необходимости потревожить наконец это непонятное для него спокойствие своих родственниц относительно их нового друга и, подходя к дому, решился непременно в этот же день переговорить с обеими.
Подойдя к калитке, он нашел ее отворенной, на этот раз обстоятельство это не встревожило его, так как с переменой политических событий родственницам его не представлялось более той необходимости прятаться от соседей, как прежде, но вскоре ему пришлось узнать причину этого невнимания.
На входном дворе горничная Жанета, старый садовник, его жена и даже сами хозяйки грустно стояли около конуры Цезаря, большой дворовой собаки, караулившей дом. Несчастное животное, видимо, не в силах было более нести своих обязанностей. С него сняли его цепь и железный ошейник. Он лежал на боку с неподвижной головой, с животом, вздутым спазмами, у него едва доставало сил болезненно стонать, наконец и стоны-то эти становились слабее и слабее; потускневшие уже глаза попеременно обращались к каждому из окружающих его друзей, как будто прося помощи.
В слезах, на коленях около него, Жанета старалась заставить его проглотить несколько капель молока, облегчившего бы хоть на несколько минут страдания бедного животного. Но вскоре конвульсии опять начались с новой силой, и бедному Цезарю, по-видимому, мало уже оставалось жить.
Присутствующие были расстроены этим грустным зрелищем, и даже Даниэль не мог остаться равнодушным, видя отчаянное положение верного слуги.
– Боже мой! Что случилось с Цезарем?
Никто не отвечал ему, только все грустно переглядывались.
– я тут ничего не понимаю, – заговорила наконец старая садовница, – часа еще нет, как собака была совершенно
– Гм! – бормотал старик, покачивая своей седой головой, – худая это примета для дома… потому что, видите, без причины такую пакость не сделают.
Маркиза была не согласна с ним.
– Отравлена! – повторила она, – Откуда вы это берете? Никто сюда не ходит, следовательно, кому ж ее отравить?
– Уж я это знаю, – проговорила Жанета, вставая со вздохом. – Побьюсь об заклад, что дело это сделано этой нищей, входившей сегодня утром сюда и разговаривавшей несколько минут с барышней. Мне тогда показалось, что она, уходя, что-то бросила в собачью конуру, и не прошло после этого и четверти часа, как Цезаря схватили боли. Непременно это она, и уж встреть я ее теперь где-нибудь, обещаю, что обличу ее, негодяйку, а дурна-то как! Как смертный грех!
Мария слегка покраснела.
– Фи, Жанета, – сказала она с укором, – как можно обвинять женщину, которую вы не знаете!… Это бедная соседка, – продолжала она с замешательством, как будто сознавая, что слова ее требуют пояснений. – Она сейчас, видя меня одну в саду, вошла сюда, чтобы попросить каких-нибудь старых вещей для своего ребенка, который почти голый. Я ей дала несколько ассигнаций, и она тотчас же ушла, горячо благодаря меня. Мне она кажется совершенно не способной на подобный поступок.
Может быть, что у Марии были особенные, не высказываемые ею причины так защищать нищую, но что бы там ни было, маркиза взяла сторону дочери.
– Да, да, – порешила она, – тут нет никакого яда, а собаки вообще бывают подвержены этим внезапным болезням, от которых и околевают в несколько часов, что и случилось, должно быть, с Цезарем. Посмотрите, -прибавила она, – бедное животное уже издыхает, а я не могу этого видеть… пойдем, Мария… пойдемте и вы, Даниэль…
И все трое удалились, оставя прислугу ухаживать за псом, для которого, впрочем, все старания уже были излишни.
Все были грустны и молча прохаживались по аллее сада. Даниэль, сам не зная почему, находил связь в покушении на собаку с предшествовавшими событиями.
– Нам не следует пренебрегать этим обстоятельством, – начал Даниэль. – Мария, не находите ли вы, что нужно было бы разыскать эту нищую, входившую утром сюда; я полагаю, что от нее можно кое-что узнать…
– Право, Даниэль, – перебила его нетерпеливо и раздосадованным голосом мадемуазель де Меревиль. – С тех пор, как вы опять поступили на службу, вы везде видите преступление и преступников. Неужели вы верите пустякам этой ветреной Жанеты? Знаете, кузен, оставьте, пожалуйста, в покое эту беднягу, я ее достаточно знаю, чтобы быть уверенной, что она не виновата в этом грустном обстоятельстве.
– Хорошо, Мария, я думал, что некоторые предосторожности не будут лишними… Но не будем более говорить об этом… был у вас сегодня господин Готье?
– Нет еще, – поспешно ответила маркиза, – он сегодня запоздал.
– Значит, он придет? Тем лучше, наконец я его увижу.
– Дело в том, мой милый Даниэль, – заговорила Мария, хитро улыбаясь, – что вы, кажется, оба нарочно избегаете друг друга. Только что вы уйдете, как Готье звонит у порога, или вы приходите после него; этак вы никогда не встретитесь.