Шоколадная ворона
Шрифт:
– А почему вы живете в этом домике, а не внутри монастыря? – спросила я.
Он заулыбался.
– Я же не монах, чтобы в келье жить. К тому же я человек для них странный, и привычки у меня обременительные. Вот я себе эту бытовку у строителей-реставраторов забрал и поставил. Мне ничего лучшего и не надо. Здесь у меня и печка есть, и обогреватель электрический, и даже кондиционер, вот он, под окошком. Старенький, но работает. Дребезжит, конечно, но это не важно. И от жары, и от холода спасает.
– Наверное, недешево было вам это все купить? – Я пыталась подвести к тому, чтобы он все же взял у меня деньги. – Бытовка-то прекрасная.
– Да что ты, мамочка! Какое дорого?! Я так ее
Мне стало неудобно. Я видела, какие дорогостоящие реставрационные работы проводились в монастыре, и поняла, что у художника Вовы плюс ко всем болезням есть еще и склонность к фантазированию.
– А могу я спросить: почему вы меня все время мамочкой называете? Или вы так ко всем женщинам обращаетесь?
Он вдруг очень посерьезнел. Улыбка сошла с его болезненного лица, и само лицо стало внезапно не просто страшным, но даже зловещим.
– А ты действительно хочешь знать?
– Иначе бы не спрашивала!
– Хорошо...
Он молча поднялся, убедился, что в электрическом чайнике есть вода, и включил его. Потом поставил на журнальный столик чашки и несколько маленьких вазочек с печеньем и шоколадными конфетами.
– Ты зеленый чай пьешь?
– Конечно.
– Я люблю зеленый чай... Какой заварить? Есть тегуанинь, молочный улун и кокейча.
– Я в них ничего не понимаю... извините.
– Тогда заварю вначале тегуанинь – он самый нежный.
Я кивнула. Художник снял с полки разрисованный иероглифами фарфоровый чайник и высыпал в него немного серо-зеленых комочков из бумажного пакета. Пару минут он молча стоял, дожидаясь, пока чайник закипит. Потом сел, поставив перед собой оба чайника – и заварной, и тот, что с кипятком.
– Нужно теперь чуть-чуть подождать. Пусть слегка остынет. Только потом можно заваривать. Хорошо?
– Я же сказала, что ничего в чайных церемониях не понимаю. Буду у вас учиться.
– Я родился таким уродом, – произнес он внезапно безо всяких предисловий. – Я был уродом уже в утробе матери. Я был запланирован уродом еще в миг зачатия.
Я попыталась протестовать, но художник жестом остановил меня.
– Мой отец оставил маму, едва она вернулась из роддома. Он был дагестанец, а после развала Союза внезапно вспомнил, что он мусульманин. Но это было потом. А тогда он был просто мерзавец. Я не желаю называть его имя. Я много раз спрашивал мать, зачем она вышла замуж за этого человека. Он не мог испортиться в один день, в день моего рождения. Как можно было не увидеть, с кем ты делаешь ребенка? Я знаю, что это жестокий вопрос, но я имел право его задать. Мать не дала мне ответа. Она была единственным, поздним ребенком, и, кроме меня, на ней оставались двое стариков – ее родители. Мы жили не просто бедно – мы жили в нищете. Меня признали олигофреном, и я не буду рассказывать тебе, как и чему меня учили в школе-интернате для дебилов. Спасибо матери за то, что она забрала меня оттуда.
На несколько минут художник прервался. Он заварил чай и разлил бледно-зеленый напиток в две чашки. Я попробовала – действительно, я никогда до этого не пробовала зеленый чай с таким тонким изысканным ароматом.
– Мы жили на Кавказе, в городе Кисловодске, – продолжил Вова. – Отец ни разу не приехал, ни разу не прислал ни копейки денег. Вначале умерла от рака бабушка. До этого она пролежала без малого год. Я ухаживал за ней, как мог ухаживать восьмилетний больной ребенок. Мама работала на две ставки. Она была учительницей истории. После бабушки слег дед. Но перед тем, как слечь, он сошел с ума. Это называется «старческое слабоумие». Мы даже рады были, когда он слег, так как те полгода, что он передвигался по дому, он мог устроить поджог
Я поставила на столик свою чашку. Честно говоря, это не было жестом. Слово «говно», да и образы, связанные с ним, никак не мешали мне во время застолья. Но художник Вова принял это на свой счет.
– Извини! Я не подумал!..
– Нет-нет! – успокоила я его. – Просто устала чашку в руке держать. Продолжайте, пожалуйста!
– Дед долго лежал. Нам с мамой казалось, что это будет продолжаться вечно. Когда дед умер, мне было уже восемнадцать лет. Через два года не стало мамы. Как и у бабушки, у нее был рак груди. Еще два года я жил на одну пенсию. Учился рисовать. Много денег уходило на краски, холсты, деревянные доски и лак. У меня был очень хороший учитель. Он преподавал в кружке для детей. У нас было в городе несколько бесплатных кружков. И он, Аркадий Иванович, вел такой кружок. Постоянно к нему ходил только я. Другие дети походят-походят и перестанут. А мне просто некуда было больше ходить. Еще я ходил в церковь. Я знал, что никому в этой жизни не нужен.
Я попыталась сделать протестующий жест и заметить что-то вроде того, что мы все в этой жизни никому не нужны. Но художник отмахнулся.
– Я понимал, что жизнь моя не получилась, и мне хотелось в рай. Мне нравилась православная служба, нравился наш священник, и я много молился и просил Христа забрать меня в рай поскорее. Только я не очень понимал, как в раю устроено наслаждение. В Святых книгах написано все очень странно – что праведники и вообще все спасшиеся во Христе после смерти вознесутся на небо, сядут рядом с Господом и возрадуются в любви и во славе. Что это значит? Так и будут они сидеть всю вечность рядом с сыном Всевышнего в какой-то там славе?! И я испугался. Прости меня, Господи! – Он неожиданно перекрестился. – А вдруг в раю будет скучно? Ты никогда не думала, что там, в лучезарных облацех, может быть скучно?
От напряжения Вовино лицо задергалось, и он несколько раз подряд подмигнул мне. Я не знала, что ответить, и лишь развела руками.
– А я, признаться, очень взволновался, пошел посоветоваться к священнику и спросил его об этом. Сказал, дескать, боюсь, что когда мой жизненный путь закончится и я умру, то так и не познаю тех земных наслаждений, которые просты и доступны всем прочим. Он, конечно, очень рассердился и сказал, что я должен был счастлив, что Всевышний создал меня убогим калекой и тем самым избавил от греховности плотских утех. И что нелепо думать, будто Иисусу Христу, нашему Спасителю, будет нечем занять в славной вечности не только меня, но и всех спасенных им человеков! А еще добавил, что хорошо бы мне направиться в монастырь и принять послушание, дабы в труде на благо братии изгнать из сердца своего все греховное. И этот священник дал мне адрес сего монастыря, в котором мы и встретились с тобой.
– Но вы же не послушник и не монах, – удивилась я. – И вообще при чем здесь ваш оранжевый балахон?
Он вновь пристально посмотрел на меня и вновь, дернувшись, подморгнул.
– Потому я и обратился к буддистам. Вдруг это они правы и у меня есть шанс вновь вернуться на землю после... этой жизни. Уже после того, как я поселился здесь, в этом городе, я съездил в Индию, в Таиланд и в Китай. Я путешествовал по монастырям, общался с монахами и их наставниками.
Художник очень волновался, рассказывая все это. Я видела, что ему очень нужна моя моральная поддержка. Действительно, лишь фантазия могла забросить несчастного увечного и нищего калеку в дальние страны. Но ему очень хотелось верить, что все так и было. Единственное, что я могла делать, это согласно кивать.