Шоколадная ворона
Шрифт:
Вначале я зашла на службу в небольшую нарядную церковь, расположенную сразу за аркой центрального входа. Однако у меня не было с собой никакого платка, и, чтобы не входить в храм с непокрытой головой, я надела свою обычную вельветовую кепку. Но такой легкомысленный вид темнокожей девицы явно не обрадовал прихожан, в особенности нескольких ветхих старух, прижимавшихся для устойчивости и безопасности к недавно побеленным каменным стенам. Я сразу почувствовала на себе недоброжелательные взгляды. Шедший волнами свистящий шепот не мог заглушить даже хорошо поставленный баритон священника. Окинув быстрым взглядом иконы и фрески, я вышла наружу.
Одно из
Тут же находился и магазин, где продавались те же безумно дорогие глянцевые альбомы, которые можно купить и в Москве. На продажу было выставлено и несколько картин местных художников. В основном безликие пасторальные пейзажи – на каждом полотне одно и то же: родные березки и маковки церквей. Ширпотреб для иностранных туристов. Зато у входа в глаза мне бросились три картины, в корне отличавшиеся от прочих. Эти то ли иконы, то ли живописные апокрифы написаны были в необычной манере с очевидным талантом и мастерством.
На первой из них был изображен апостол Петр; он запутался в рыбацкой сети, заполненной отвратительными гадами с лицами людей. Петр в ужасе пытается бежать от них за безнадежно удаляющимся от него по водной глади Иисусом.
На другой картине сам Иисус пытается вырваться из загона, сделанного по образу и подобию тернового венца, но и снаружи, куда он рвется, концентрическими кругами расположены такие же терновые загоны, а вся земля до горизонта – безжизненная пустыня.
И наконец, на третьей картине на центральном месте – апостол Павел. Он заслоняет лицо руками, не в силах смотреть на костер. Пламя охватило обезумевшего от боли человека, похоже, старого еврея.
– Чьи это картины? – спросила я тетечку, совмещавшую функции билетера, продавца и даже в какой-то степени экскурсовода.
– Нравятся?
– Я мало понимаю в живописи, но эти картины очень интересные. Это репродукции?
– Да нет. Это оригиналы. Их местный наш художник рисовал – Вова. Больной человек. При монастыре живет.
– И почем картины?
Тетечка пожала плечами:
– Не продаются они. Он не продает. Говорит, что деньги ему не нужны. Мне тоже картины эти нравятся, но они, как говорится, не по чину написаны, поэтому он их сюда дал повесить. Они не к магазину относятся, а к музею. Место общее. А музей хоть и при монастыре, но все равно не храм Божий, так что все что хочешь повесить можно. Только, конечно, без срамоты если...
– Он монах, ваш Владимир? – поинтересовалась я.
– Да нет... Только вот болеет от рождения. Смотреть страшно. – А потом добавила: – И с головой, как говорится, не очень дружит. То есть дурак не дурак, но малость не в себе.
– А может быть, мне с ним все-таки переговорить? Может быть, он все-таки согласится продать? – Я подумала, что у меня при себе достаточно денег, чтобы провинциальному художнику прожить не один месяц.
– Да поговори! Как говорится, не убудет от тебя. Я вот десять минут назад видела, как он в нашу пенсионерскую столовую заходил. Он там всегда кушает. Ты его узнаешь. Самого страшного увидишь – значит, он. Прости меня Господи, бабу грешную! А еще он побрит налысо и одет в хитон оранжевый. Кроме него, я такое только в телевизоре видела, когда про восточные страны фильмы показывают.
– А это удобно, мне туда заходить?
– А чего неудобного? –
– Спасибо за приглашение, – поблагодарила я тетечку и отворила дверь, чтобы выйти из магазина.
– Да не за что. Только скажи, как ты русский так выучила? – поинтересовалась она напоследок.
– Старалась очень и не ленилась совсем, – ответила я. – Только за то, кстати, что им разговаривал Ленин.
Тетечка понимающе кивнула и перекрестилась.
– Царствие ему небесное, Владимиру Ильичу! Святой был человек. Жизнь свою отдал, чтобы людям жилось хорошо.
«Загадочен наш великий русский народ!» – подумала я.
Шагах в тридцати от музея стояло небольшое, аккуратное, недавно отреставрированное здание, на дверях которого висела табличка «Бесплатно. Открыто для всех желающих с 12 до 16 часов. Ежедневно. Просим соблюдать порядок и тишину!».
Я заглянула внутрь. В зале было совсем немного народа. За одним столиком три старушки заканчивали есть второе и с осуждением смотрели на примостившегося в самом углу дедка, который не сводил жадных глаз с дымившейся перед ним тарелки супа и в то же время судорожно и воровато пытался открыть под столом бутылку водки, с которой никак не хотела слезать уже открученная винтовая крышка. Соседний с дедком стол был занят семьей из четырех человек: тремя детьми и матерью. Мальчик лет восьми, с синдромом Дауна, две девочки, маленькая, лет пяти, и старшая – четырнадцати. Она, похоже, и привела сюда на обед братика, сестричку и мать, вконец спившуюся женщину без возраста, сидевшую с отсутствующим видом в самом углу. Пока дети жадно ели (старшая девочка все время помогала брату, не способному нормально держать ложку), мать даже не притронулась к тарелке, а взор ее, на первый взгляд рассеянный и пустой, был прикован к деду за соседним столом. В руке она держала кусок хлеба, и пальцы то нервно стискивали мякиш, когда пробка вот-вот была готова соскочить с горлышка поллитровки, то, дрожа, расслаблялись, когда жестяная крышечка вновь цеплялась за стеклянное утолщение на горлышке и глухо щелкала о заскорузлый и грязный ноготь на большом пальце старика.
Художник тоже обедал здесь. Его вид был, мягко скажем, странен: оранжевый буддийский хитон и резиновые шлепанцы куда больше подходили для какого-нибудь монастыря Шаолинь, но уж никак не для православного религиозного учреждения. Довольно молодой еще человек, очевидно страдающий церебральным параличом, сидел один за самым центральным столом и шумно хлебал суп из большой железной миски. Большую часть его лица покрывало кроваво-красное родимое пятно. Точнее, оно называется гемангиомой. Такая же гемангиома была и у меня. Только очень маленькая. Именно ее я и удалила в свое время у косметолога.
Судя по всему, художник был знаком всем присутствующим. Во всяком случае, никто не удивлялся его экзотическому одеянию. «Может быть, – подумала я в первый момент, – здесь поддерживают культ юродства? Василий Блаженный, говорят историки, по Москве и летом, и зимой вообще голый ходил».
Художник сразу увидел меня и словно остолбенел. Он будто ждал меня все это время. Да-да! Если бы я не знала, что это не так, то была бы уверена, что этот человек заранее готовился к тому, что я появлюсь.