Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса
Шрифт:
Я обнаружил много любопытных экспонатов в доме-музее Джона Нокса. Однако наибольший интерес у меня вызвали предметы, не имеющие непосредственного отношения к знаменитому реформатору. Первая из диковинок носит название «тирлинговая булавка», и, думаю, немногие из современных англичан сумеют правильно объяснить назначение данного предмета. Наверное, самые любознательные из наших читателей не раз задумывались над тем, что за таинственный процесс обозначается этим словом. Все помнят строки из детского стишка «Крошка Вилли-Винки», который до сих пор читают английским детишкам на ночь:
Стукнет вдруг в окошко Или дунет в щель, Вилли-Винки крошка Лечь велит в постель [16] .Это
Итак, мы видим, что Крошка-Вилли «тирлит» ногтем по оконному стеклу; Чарли вроде бы извлекает тот же звук при помощи булавки: вооружившись металлическим кольцом, он быстро водит им вверх-вниз по пресловутой «тирлинговой булавке». Спешу разъяснить, дорогой читатель: «тирлинговая булавка» — вовсе не булавка, а плоская железная пластина с зазубренным краем, наподобие тупой пилы. Если водить по ее зубцам твердым предметом, то получается звук, схожий с тем, какой извлекают мальчишки, на ходу проводя палкой по металлической ограде.
16
Перевод И. Токмаковой. В оригинале вместо «стукнет» — дословно «тирлит». — Примеч. ред.
В наши дни это приспособление практически исчезло с дверей шотландских жилищ, но в былые времена его широко использовали вместо дверного звонка. Звук, который обеспечивал «тирлинг-пин», был куда деликатнее и музыкальнее, нежели громогласный звон викторианского колокольчика или малоприятный зуммер электрического звонка.
А вот еще одна идиома, значение которой для меня окончательно прояснилось в результате посещения дома Джона Нокса. Всем известно английское выражение «мертвый, как дверной гвоздь». Помнится, оно ввело в заблуждение Диккенса, который выстроил на сей счет целую теорию, увы, ошибочную. На первой же странице его «Рождественской песни» мы читаем:
Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все остальные гвозди. Нет, я лично отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке [17] .
17
Перевод. Т. Озерской.
Диккенс никогда бы такого не написал, если б потрудился предварительно съездить в дом на Кэнонгейт и собственными глазами увидеть знаменитый шотландский «дверной гвоздь». Он представляет собой висящий на двери тяжелый, грубый кусок железа с головкой в виде маленького молоточка. Как раз на уровне молоточка к дубовой поверхности двери приделана небольшая металлическая шишечка. Если приподнять и снова уронить «дверной гвоздь», то его головка ударит по выступу, породив характерный звук — глухой скрежет от удара металла о металл. Могу засвидетельствовать, что звук этот действительно самый безжизненный из всех звуков в мертвой природе. И, наконец, последняя идиома, которую мне хотелось бы обсудить. Наверное, всем время от времени доводилось слышать, как о ком-то говорят: «Она безрассудно тратит силы». Или же: «Он вовсю прожигает жизнь». Так вот, в английском варианте фразы прожигают не жизнь, а свечу, причем с двух концов. Как такое возможно? Ответ я нашел на каминной доске в гостиной Нокса. В старину свечи делались в виде длинных гибких «змеек» и закреплялись на специальной металлической подставке. Такую свечу можно было изогнуть и подпалить с двух сторон. Понятно, что света она давала в два раза больше, но и сгорала вдвое быстрее. Подобная расточительность не могла не вызывать возмущение у бережливых шотландцев, что и отразилось в упомянутой идиоме.
Однако вернемся к Джону Ноксу. Мне припомнился продырявленный подсвечник, который я видел, кажется, в Пертском музее. Гид объяснил мне, что это — результат неудавшегося покушения на известного проповедника. Обстоятельства дела мне неизвестны (да и вряд ли когда-нибудь станут известны). Остается лишь гадать, где находился в тот момент Джон Нокс — стоял ли у выступающего окна дома, читая проповедь горожанам, или мирно сидел в своей гостиной, — когда выпущенная из мушкета пуля пролетела мимо и угодила в злополучный подсвечник.
Зато я точно знаю, что в этом доме состарившийся реформатор провел последние годы жизни. Джеймс Мелвилл вспоминал, что ему неоднократно доводилось наблюдать, как старый и больной Нокс выходил из дома. Он тяжело опирался на посох, который держал в правой руке; с другой стороны его поддерживал под локоть секретарь Ричард Бэннатайн. Медленно брели они в сторону церкви. Нокс был настолько слаб, что не мог самостоятельно взойти на кафедру. Да и потом, после того, как ему помогут, он долго еще стоял в изнеможении, ожидая, пока боевой дух проповедника не победит телесную немощь старика. Однако, по свидетельству все того же Мелвилла, «к концу проповеди Нокс настолько воодушевлялся, что, казалось, был готов раззвенетьсвою кафедру на кусочки…»
Интересно, много ли англичан возьмутся перевести это самое мелвилловское «раззвенеть»? Французский переводчик Мелвилла (у которого, очевидно, не оказалось под рукой помощника-шотландца) перевел фразу следующим образом: «он разломал свою кафедру и спрыгнул в толпу слушателей». А на самом деле эти слова означают, что у Нокса был такой лихой вид, словно он готов разнести свою кафедру на кусочки.
Проповедник скончался в том же доме на Кэнонгейт. По свидетельству Баллантайна, немощный Нокс лежал тихо и лишь время от времени просил, чтобы ему смочили губы разведенным элем. Затем он впал в забытье, ставшее преддверием печального конца. Последняя искра сознания мелькнула, когда у Нокса спросили, слышит ли он молитвы, которые читались вокруг. Он приоткрыл глаза и ответил с тяжелым вздохом: «Дай Бог, чтобы вы и все остальные люди слышали их так же хорошо, как я…»
После этого ему задали еще один вопрос: теперь, когда час, о котором он так часто молил Бога, приблизился, может ли Нокс подать условный знак? Увы, проповедник уже не мог говорить. Он лишь сделал невнятный жест рукой и испустил дух.
Каждый, кто собирается писать об Эдинбурге, вынужден рано или поздно коснуться литературной темы. Правила хорошего тона требуют засвидетельствовать свое почтение местным столпам литературы. Я же решил не утомлять читателей повторением хорошо известных имен. Прогуливаясь по городу, я обнаружил, что книги продаются чуть ли не в половине всех эдинбургских магазинов, и насколько я могу судить, торговля в них процветает. Похоже, что шотландская столица может претендовать на звание самого интеллектуального города в мире. Париж по сравнению с ней выглядит едва ли не безграмотным.
Итак, оставив в стороне прославленных литературных мэтров, хочу напомнить Эдинбургу об одном поэте, который каким-то непостижимым образом не сумел снискать признания у здешней публики. Имя этого человека сэр Топаз Макгонагалл.
Я не очень хорошо засыпаю по вечерам. Стоит мне только улечься в постель, как меня тут же обступают дневные заботы. Я вспоминаю о том, что не успел сделать или же сделал не лучшим образом. Сожаления, огорчения, опасения — вся эти малоприятные гости собираются вокруг моего ложа, рассаживаются на моей подушке, подобно предвестникам грядущих несчастий, и начисто отбивают у меня желание спать. Зная за собой эту прискорбную привычку, я повсюду вожу с собой успокаивающие средства — Теккерея, «Циркуляцию крови» Харви и несколько книжек из категории, которая, бог знает почему, именуется «легким чтением перед сном». Что касается последних, то я абсолютно уверен: их писали и составляли люди, не ведающие проблем со сном, специально для того, чтобы не дать заснуть другим. Ни одна из этих книг мне не помогла. Стоит углубиться в какую-нибудь антологию, как я отмечаю досадные упущения, начинаю злиться на составителей и прикидывать, как бы я сам все составил. С Теккереем и Харви еще хуже: очень скоро я обнаруживаю, что читаю этих авторов с неподдельным интересом. А часы тем временем тикают, время безжалостно утекает…