Шпага д'Артаньяна, или Год спустя

Абдуразаков Ораз

– Разумеется, согласен, господин Кольбер, разумеется.

– В таком случае я потороплюсь с письмом, и нынче же вечером…

– Не стоит, сударь, – остановил его король, – это послание, в свете всего сказанного ранее, должно быть тщательнейшим образом продумано и взвешено. Посему не спешите.

– Повинуюсь, государь.

– Помните, что я вам сказал. А теперь мне хотелось бы поговорить с вами о менее важных делах.

– Я весь внимание.

– О, сударь, не лукавьте, – рассмеялся Людовик, – ибо вы давненько не уделяли своего драгоценного внимания тому, о чём я собираюсь беседовать с вами.

– Что

же это, государь?

– Я знаю, что вы не любитель светских развлечений и не одобряете пышных торжеств. Но близится зима, а с нею – переезд в Фонтенбло, и тут никак не обойтись без празднества.

Помрачневший Кольбер лишь сдержанно кивнул. Король тем временем продолжал:

– Мне известно, что вы считаете безумствами траты на подобные увеселения. Но поверьте, сударь, что они не менее побед французского оружия возвышают нас в глазах Европы. Пышность двора говорит о могуществе и величии престола. Это не столько мои развлечения, сколько развлечения дворян и всего народа. Это хорошая политика, и вы, надеюсь, не станете спорить с очевидностью.

– Не стану, ваше величество, но…

– Вы говорите «но», сударь?

– Будет ли мне позволено уточнить?

– О да, господин Кольбер, прошу вас.

– Во сколько примерно обойдётся празднество в Фонтенбло?

– Что-то около четырёх миллионов.

– Четыре миллиона, государь?!

– Вы находите, что это слишком много?

– Однако, думаю, вы и сами согласитесь…

– Не соглашусь, сударь. Это – дело решённое, а я волен сам распоряжаться своей казной, не так ли?

– Хочу заметить, что эти деньги могут пригодиться вашему величеству в случае войны.

– Полноте, сударь! О какой войне можно говорить теперь, когда мы миримся с испанцами?

– Договор ещё не подписан.

– Ба! Так будет подписан, право слово…

– Пока рано говорить об этом с уверенностью.

– Это – ваша забота, – возразил король, – вы сами приняли сей груз. Я же, за неимением поля брани, которого лишает меня ваша дипломатия, стану множить свою славу с помощью балов и фейерверков. И оставьте, прошу вас, свою извечную бережливость. Вы не были столь экономны, когда речь шла о деньгах господина Фуке. Тогда вы обожали королевские безумства и не скромничали в расходах.

Похолодевший министр едва нашёл в себе силы для ответа:

– Четыре миллиона будут переданы в распоряжение вашего величества в ближайшее время.

– Я не тороплю, – милостиво сказал король, – просто не желаю ставить вас в затруднительное положение неожиданными требованиями. Вы предупреждены заранее, сударь. Будьте же готовы внести эти деньги по первому моему слову.

Кольбер поклонился, то есть попросту уронил голову на грудь.

– Это всё, ваше величество?

– Да, вы можете быть свободны, господин Кольбер.

Ещё никогда суперинтендант финансов не выходил от короля в столь мрачном расположении духа. Трубные звуки сменила барабанная дробь. Триумф превратился в поражение. Кольбер был повержен.

VIII. О чём говорилось в письме герцога д’Аламеда

Лёгкость, с которой Людовик XIV взял верх над Кольбером, умело использовав его же доводы, вывела из равновесия обычно невозмутимого министра. Едва достигнув своего кабинета, «господин Северный Полюс» превратился в огнедышащий вулкан, дав волю обуревавшим его чувствам. Вся ярость его, впрочем, сосредоточилась на гроссбухе, которому злой судьбой было уготовано подвернуться под руку разбушевавшемуся суперинтенданту и быть брошенным о стену. Моментально успокоившись, Кольбер мысленно выбранил себя за несвойственное буйство и бережно подобрал гроссбух. Затем сел за рабочий стол и погрузился в тяжкие раздумья.

А поразмыслить было над чем. Четыре миллиона ливров, затребованные королём, возможно, не показались бы Кольберу чрезмерной суммой, располагай он ею. Но в последний год события явно складывались не в пользу французской казны. Военные расходы усугубились банкротством Ост-Индской компании, уничтожившим солидную доходную статью. Перестройка скромного охотничьего замка Людовика XIII в Версале обходилась в десять-двенадцать миллионов ежегодно, составив в итоге колоссальную сумму в триста миллионов. А если присовокупить к этому бремя содержания огромного двора и бесчисленные торжества, венцом которых обещало стать празднество в Фонтенбло, начинало казаться чудом, что суперинтендант до сих пор выискивает где-то средства для обеспечения прочих государственных нужд, не связанных непосредственно с августейшими утехами.

Кольбер знал, разумеется, о предстоящем переезде двора в другую резиденцию, как и о неизбежных тратах на балы и приёмы. Он даже с присущей ему щедростью выделил для этого миллион триста тысяч ливров, отложив ещё двести тысяч на непредвиденные обстоятельства. Однако названная королём цифра превращала все его старания в ничто, повергая в ужас всемогущего министра. Эта цифра полыхала огненными языками перед затуманившимся взором Кольбера, сводя с ума и заставляя забыть обо всём прочем. Европейское равновесие, Англия, Испания – всё утратило своё значение, и даже пугающий образ Арамиса уступил место мучительному вопросу: где раздобыть денег?

– Это моё… Во, – прошептал Кольбер побелевшими губами.

Как он понимал теперь страдания затравленного Фуке, уничтоженного беспрестанными требованиями золота! Как винил себя за то, что развил в юном Людовике поистине королевское расточительство, стоившее когда-то свободы утончённому хозяину Во-ле-Виконта. Но это же несправедливо, что та же напасть преследует теперь его самого: в конце концов, могущество Фуке стоило тому всего лишь моря пота да бесчисленных спекуляций, тогда как ему, Кольберу, досталось куда дороже – ценою затоптанных идеалов, подлости и предательства.

Ну, не мог же он заявить королю, что в казне нет больше денег на танцы. Его величество пожелал получить их, а на столь прямо высказанное стремление суперинтендант обязан ответить наличными – возражения тут неуместны. Не имело значения и то, что из этих четырёх миллионов по меньшей мере половина предназначалась на любовные похождения Короля-Солнце, а также на его фаворитов: сумма была оглашена, а всякое отклонение от неё являлось актом неповиновения и приравнивалось к оскорблению величества. Да, суверен имел полное право чувствовать себя оскорблённым, узнав, что истратил больше, чем мог себе позволить, – эту аксиому абсолютизма Кольбер усвоил слишком хорошо, чтобы пытаться противиться неизбежному.