Шпагу князю Оболенскому !
Шрифт:
– Какой ужас!
– сказал он.
– Вы уже знаете?
Я молча кивнул. Еще бы мне не знать!
– Это какое-то дикое, бессмысленное хулиганство!
– с возмущением продолжал он.
– За это нужно отрубать руки! Я сам бы сделал это с удовольствием. Не верите?
– Руки?
– удивился я.
– Отчего же только руки? По мне - так никак не меньше головы.
– Вы так думаете?
– Он был озадачен.
– Да. И это уже квалифицируется не как хулиганство. Это элементарное убийство.
Мы сели в кресла. Афанасий Иванович непослушными пальцами набивал трубку.
– Да, да! Вы
– Он чуть не застонал, хватаясь за голову.
– Такие экспонаты! Кому, спрашивается, они мешали!
– Экспонаты?
– не понял я. Мне никак не приходило в голову, что Самохин мог считаться экспонатом. Разве что в музее криминалистики.
– Ну да, господи!
– нетерпеливо повторил Староверцев.
– Именно экспонаты. Вы же говорили, что уже знаете о нашем несчастье.
– Ну конечно! Ведь это произошло у меня в номере.
Теперь уже Староверцев недоуменно уставился на меня.
– Сегодня ночью кто-то забрался в музей и изуродовал несколько стендов. А ценные вещи, вы представляете, сложили в мешки. Но унести, слава богу, не успели. Но в мешки... Вы понимаете, в каком они теперь виде?
– Сегодня ночью, - ровным голосом сказал я, - у меня в номере убили Самохина.
Староверцев открыл рот, и его трубка с глухим стуком упала на столик.
– Что вы говорите?
– У вас брюки горят.
– Да, да, извините, - он дрожащей рукой смахнул с брюк горячий пепел.
– Олечка! Иди скорее сюда! Ты слышала? Убили Самохина! Это ведь правда, Сережа? Вы не шутите? Господи! Что за несчастья? И все в одном доме. Олечка, да где же ты?
– Сейчас иду.
– Олечка, Самохина убили, - шепотом проговорил Староверцев, когда она наконец подошла.
– Я уже слышала. Мы не хотели пока говорить вам об этом.
Я коротко, не останавливаясь на подробностях, рассказал о событиях тревожной ночи, внимательно наблюдая за Олей. Она вдруг заплакала, стала нервно шарить в сумочке - искать платок.
Я отошел к окну. Действительно, какой-то богом проклятый дом. Какая-то мрачная сцена, на которой из века в век совершаются загадочные преступления за задернутым занавесом...
– Это как раз то, чего нам так не хватало!
– жизнерадостно констатировал Яков, когда ему передали заявление Староверцева. Великолепно! В одну ночь, в одном практически месте два преступления, и одно из них - убийство. Что там, в музее?
– спросил он уже спокойнее.
– Ободрали несколько стендов, собрали все более или менее ценное, но не унесли. Как я понял, пропали только экспонаты зеленого стенда.
– Что там было?
Я показал ему список, составленный Олей.
– Странно.
– Да, очень. Документы, листовки, фотографии. Но, знаешь, даже сукно содрали. Остались одни крючки да кое-где бирочки с номерами.
– Что ты думаешь об этом?
– Пока ничего. А ты?
Яков покачал головой.
– Кто последним уходил из музея?
– Уборщица, наверное. Тетка Маня, так ее зовут.
– Давай-ка с нее и начнем. Кстати, у меня для тебя сюрприз.
– Может, хватит, Яша?
– всерьез попросил я.
– Знаешь, кто писал записку?
– Знаю: Саша.
– Силен! Как ты догадался?
– Секрет фирмы. У тебя свои методы, у меня - свои.
–
– Не преувеличивай.
– Куда уж там!
...И вы можете говорить об этом
так хладнокровно?
В. О д о е в с к и й
В т о т ж е д е н ь
Вся она была остренькая, угловатенькая, очень подвижная. Из-под бесчисленных платочков, покрывавших ее голову, которые она в течение разговора по очереди скидывала на плечи, шустро выглядывали глазки-пуговки и торчал кругленький носок.
На вопросы тетка Маня отвечала охотно, но так многословно, что ответа мы практически не получали, его приходилось выуживать из потока ее красноречия, а направлять ее лирические отступления в реалистическое русло стоило Якову большого труда. "Крепкая бабка, - сказал он потом о ней, - ей все нипочем".
Но в ее монологах нас насторожила уверенность в том, что Самохина убил Саша.
– Да потому. Он хулиганец известный. Он и меня один раз чуть было не убил.
– Вот как? А подробнее?
Тетка Маня скинула на плечи очередной платок, уселась поудобнее и повела свой рассказ, сопровождая его отменной жестикуляцией, которую я описывать не берусь.
– Задержалася я как-то с уборкой, припозднилась. Ну, закончила все, стала в залах свет гасить. А в этой зале, где манекены стоят, света уже не было, кто-то выключил. Тогда-то мне невдомек, что, кроме меня, - некому, это уж я после додумала. Вот это, вхожу я в залу. Тихо совсем, и чтой-то боязно. Иду я через ее, и все мне кажется, будто ктой-то глядит на меня. Оборачиваюсь, верчу головой. Прохожу, значится, мимо одного офицера - в каске такой с перьями, раньше в них пожарные люди лихо ездили, - а он стоит и так это на меня глядит, ну ровно живой совсем. Да еще возьми и чихни! Я аж подпрыгнула. Озлилась, конечно, да мокрой тряпкой его по морде.
– Тетка Маня перевела дух.
– А он это... саблю свою поднял да как стебанет меня под зад. Плашмя, правда.
– Она привстала и показала, как это было, даже подскочила довольно резво.
– Ну, думаю, все: помру сейчас холод по ногам побег, видать, сердце порвалось. А он эдак утерся от тряпки-то и говорит человеческим голосом: "Дура, - говорит, - ты старая. Разве можно так с експонаторами-то?" Я дрожу вся и отвечаю: "Это ж я, милай, пыль с твоей морды стерла". Он как захохочет, Сашка-то...
– Сашка?
– Ну да. Это он, значится, в костюм был одетый, видит, я иду, - ну и стал как положено. Пугнуть ему меня взбрело. Так вот чуть и не убил.
Яков промолчал. Тетка Маня, видно почувствовав, что вывод ее не очень убедителен, сочла нужным добавить:
– Чуть не убил. Было померла я от страха.
– И часто он так шутит?
– поинтересовался я.
– Да, почитай, они с Ольгой все время не в своем ходят. Сашка, тот с утра, как на работу придет, так сразу в какой-нибудь сюртук втюрится или на голову чего-нибудь железное нахлобучит, да и она от него не отстает. Вот они и представляют собой все дамов да господ: говорят уж очень чудно, кланяются, ручки целуют.
– Она встала и очень похоже изобразила: - "Да, сударь, одначе, сударыня, сердце мое пламенное". У них ведь любовь. Тетка Маня оглянулась и заговорила шепотом: - Вот любовь-то и довела. До самой до ручки.