Шпагу князю Оболенскому !

Гусев Валерий Борисович

– А при чем здесь любовь?
– равнодушно спросил Яков.

Работал он отлично, мне, как профессионалу, это было ясно; и тетку Маню он раскусил сразу же, ловко играл на мнимом равнодушии к некоторым нужным моментам ее рассказов.

Тетка Маня решила его поучить:

– Знал бы ты, милый, что она за любовь бывает. Вот у меня в прошлом годе петух был. И тот влюбился, и за любовь погиб. Это у курей-то!

Вот тут мы оплошали: нам не удалось вовремя перебить ее и пришлось выслушать романтическую историю влюбленного петуха.

– Ну, петух

и петух, ничего за ним не замечала. И дела его вроде должны быть петушиные. Так нет! Куры все ходят беленькие, пухлые, теплые да чистые, а он на них и не глядит, будто и не куры вовсе. Только за одной ухаживает, только все одну и топчет. А сама-то - рябенькая да худая. Ты, погоди, дослушай, а потом уж рукой маши. Ну чтоб порядок соблюсти, я возьми, да и заруби пеструшку. И что же ты понимаешь! А вот что. Утром иду я в курятник, а у самой на душе тяжело - петух-то всю ночь орал, а теперь тишина, будто у них, у курей, покойник. Погоди, я говорю: сейчас самое главное пойдет. Куры все присмирели, в кучку сбились, а он висит на жердочке, нечистая сила, головой вниз, лапками держится. Это он так по-своему, по-куриному, значится, повесился. От любви, выходит. Ну что скажешь? Это у курей-то, а?
– Обтерла ладонью губы и, довольная, откинулась на спинку стула.
– Так что записывай. Сашка виноват, баламут этот, - твердо закончила тетка Маня.

– Они не ссорились?
– спросил Яков.

– С покойником-то?
– прищурилась тетка Маня.
– Если сказать, так они лютые враги были. Самохин-то все за Олей приударял. Сашка что? Малек против него. У них с Олей все судырь да судырь, а Самохин - тот по-простому, напрямки. То щипнет, то гдей-то прижмет в уголке собственноручными глазами видела. Сашка раз его упредил, другой. Тому только смешки - учись, мол, говорит, обхождению. Вот Сашка и скажи ему как-то: "Иди, мол, на галдарею, тама работа тебе". Тот пошел, а Сашка вслед. Чего они там работали, не скажу, не знаю. Только Самохин напрямки в милицию побег - мордой побитой жалиться...

Яков кивнул мне: попомни, надо проверить.

– ...Вона как. Сашка это все утворил, беспременно он. Неласковый он, задиристый...

– Ну, хорошо, - прервал ее наконец Яков.
– Когда вы ушли вчера из музея?

– А как убралась, так и ушла.

– Точнее не припомните?

– В семь часов. Может, немного в восьмом.

– Кто после вас оставался в музее?

Глазки ее вдруг забегали испуганными мышатами. Мы переглянулись. У меня вообще к этому времени создалось впечатление, что трещит она не зря: будто сорока предупреждает кого-то об опасности и старается ее отвести.

– Никто. Я последняя была.

Когда тетка Маня, надежно упрятав жиденькие косички в свои сорок четыре платка, ушла, оглядываясь, мы одновременно облегченно вздохнули.

– Да, слов нет, - проворчал Яков.
– Все сходится на твоем молодом друге.

– Слишком уж сходится, - осторожно возразил я.

– Факты, факты-то какие: записка под трупом, написанная его рукой, я уж не говорю о ее содержании,

вражда, серьезная вражда с Самохиным, туманные угрозы. Опять же эти обломки шпаги: ты сам говорил, что у Саши дома целая мастерская. Там он вполне мог сделать из обломка клинка нож для личных нужд. Все, все сходится.

– За исключением одной немаловажной детали.

– Какой же?
– поинтересовался Яков.

– Психологической. В литературе это называется разностильной лексикой. Мне почему-то кажется, что убийство Самохина, с одной стороны, и телефонный звонок и перчатка - с другой - это не связанные между собой линии, случайно пересекшиеся в одной точке. Вся эта "пирушка с привидениями" находится в элементарном противоречии с таким реально жестоким исходом.

– Ерунда, - отмахнулся Яков.
– Это не для нашей работы.

– Не могу с тобой согласиться, - сказал я.
– Никак.

– А это мне и не надо, - холодно ответил Яков.
– Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен - профессия обязывает.

– Тебе бы сменить профессию, - мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.

– Что так?
– насторожился Яков.
– И какую бы ты мне предложил?

– Лесником бы тебе работать.

– Отчего же именно лесником?
– смутился он.

– От людей подальше!

Яков рассмеялся.

– Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.

– Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные...

– Что вы хотите?
– перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.

– Я хотела сказать, может, вам важно будет - ключ-то от тринадцатого номера нашелся.

– Как так?
– опешил Яков.

– Да вот так, уж не знаю.
– Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.

– А кто дежурил перед вами?
– Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.

– Воронцова, Ольга.

– Так, так, так, - запел Яков.
– А в тот вечер ее сменили вы, да?

– Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.

– Взяла и пошла?

– Да нет, - смутилась дежурная.
– Не сразу; она посидела немного заместо меня - я отлучалась, по личному то есть...

– Понятно, - перебил ее Яков.
– И когда это было?

– Да около восьми что-то.

Он посмотрел на меня, я кивнул.

К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.