Шпандау: Тайный дневник

Шпеер Альберт

После Первой мировой войны Советский Союз всеми силами пытался привлечь Германию на свою сторону, видимо, понимая, что господство над Германией означает господство над всей Европой. Но все их маневры с путчами и восстаниями потерпели неудачу. Им противостояли социал-демократы, старая армия, бюрократия, все еще сохранившаяся буржуазия. Теперь эти силы ушли, крупные земельные владения уничтожены, промышленные предприятия разбомбили, классовые различия ликвидировали, и всех уравняли в нищете. Всякий раз, когда я смотрел на людей в последние месяцы войны и некоторое время после, видя их отчаяние и полное истощение, я думал: любой, кто сейчас придет и предложит им будущее, даст им надежду, какой бы слабой она ни была, тот с легкостью их завоюет. Никогда еще Россия, на мой взгляд, не была так близка

к покорению немецкой души, чем в те месяцы. И заявление Сталина указывало на то, что он это понимает. Но в этом смысле он был похож на Гитлера — наверное, в этом смысле все деспоты одинаковы. Так же, как Гитлер после победы над Францией хотел заполучить французские провинции, а не стремился завоевать расположение французского народа, так и Сталин сначала забрал Восточную Пруссию, Силезию и Померанию, частично для себя, частично для подкупа других восточных народов. Потом он с помощью танков и тиранов установил свое господство в центральной Германии. И только потом, растратив по мелочам свое психологическое превосходство, позволил съежившейся и безнадежной коммунистической партии приступить к обработке масс. Когда Сталин взял Кёнигсберг, он потерял Германию.

В чем же причина? Укоренившееся сомнение грузина, который никогда не ставил все на одну карту? Проницательность реалиста, который никогда не верил, что Москва сможет в лице рабочего класса Германии завоевать сторонника мировой революции? Или он был слишком уверен в себе теперь, когда весь континент погрузился в страдания? В любом случае его поведение свидетельствует о сомнении в могуществе коммунистической идеологии. Что примечательно, после этой войны он послал в Германию не Радеков и Левиных, как в 1918-м, а грубых, неотесанных советских маршалов. Сталинская политика в отношении Германии, строго говоря, стала концом веры в победу коммунизма как идеи.

28 марта 1954 года. По поводу вчерашних заметок: в моих рассуждениях, пожалуй, было чересчур много политики. Оторвав восточные провинции от немецкого рейха, Сталин утратил возможность завоевать Германию в другом смысле. В культурном, торговом и психологическом отношении эти районы были связующим звеном между Германией и Россией и Востоком в целом. И неслучайно все важные политические решения Германии об альянсе с Востоком — кто бы ни был их инициатором: Фридрих, Йорк, Бисмарк или командование армии Веймарской республики — принимали помещики, жившие к востоку от Эльбы. Никогда не забуду, как в школе я был потрясен, прочитав в примечаниях к пьесе Герхарта Гауптмана, что первое собрание сочинений писателя было издано в Москве на русском языке еще до выхода на немецком. Если не ошибаюсь, первые западные издания великих русских писателей тоже в основном публиковались в Берлине. Восточная Германия была огромным европейским порталом, соединявшим западный и восточный менталитет. Этого больше нет.

Есть и другой компонент. Германия никогда не доверяла Западу, не верила в дух примитивного Просвещения. Германия отвергала этот дух как поверхностный, чересчур рационалистический. Сталинская политика вынудила Германию повернуться лицом к Западу. Недоверчивость испарилась. Теперь Запад завоюет Германию, которая так долго сопротивлялась, изнутри; и Советский Союз невольно и, вероятно, неосознанно, помогает ему в этом.

Вечером перечитал все заново. Возможно, большая часть моих рассуждений держится на ненадежном основании. Главный смысл того, что я написал, сводится к следующему: если я прав, я еще долго буду здесь сидеть. Для того чтобы выйти отсюда в скором времени, я должен в корне ошибаться.

29 марта 1954 года. В своих мемуарах я подошел к кончу марта 1945 года. После падения Муссолини, по словам Йодля, фашистский режим лопнул, как мыльный пузырь. Какое образное выражение может охарактеризовать конец гитлеровского режима? Я не покажусь слишком грубым, если скажу, что события последних месяцев напоминали вскрывшийся нарыв?

30 марта 1954 года. Временами я завидую товарищам по заключению. Неразрывная связь с прошлым, должно быть,

облегчает им жизнь. Мы, конечно, по-прежнему сохраняем внешние формы, но у них есть собственный мир, к которому я не принадлежу. При моем приближении они умолкают и расходятся. Я могу только догадываться, что у них на уме. Все, что я рассказывал здесь о нас, собрано из отдельных фрагментов псевдоразговоров, в которых лишь видимость общих интересов. Заключенный всегда является изгоем в обществе, я же — изгой среди заключенных. Заявление Геринга на Нюрнбергском процессе «Нам никогда не следовало ему доверять» действует до сих пор.

Естественно, мне не нравится стоять в стороне. Я часто испытываю искушение сдаться. Несколько слов, и они примут меня в свой круг. И мне станет проще жить. Но это будет своего рода капитуляция. Я им чужой, я остаюсь пораженцем. Но я должен быть осторожен и не превратить свою позицию в вопрос морального превосходства; может быть, все дело в характере одиночки. Я никогда полностью не чувствовал себя своим ни в одном обществе. На днях я брал в библиотеке книгу по английской грамматике, и Дёниц многозначительно заметил:

— Полагаю, вы хотите получить работу в секретной службе.

31 марта 1954 года. После свидания с женой Нейрат, к которому не относятся мои вчерашние заметки, помолодел на глазах. «Она делала множество намеков». Но час спустя он снова настроен скептически: «Не поверю, пока не окажусь по ту сторону ворот».

Когда Функ не лежит в постели, он по несколько часов гуляет с Ширахом по саду. На днях американский охранник Фелнер назвал их «парочкой злых духов». Но сейчас Функ большую часть времени проводит в постели. Сегодня приезжал врач, потому что Функу предположительно грозит уремия, и он едва не потерял сознание. Дёниц называет это «попыткой к бегству». Редер тоже завидует Функу, которого могут положить в больницу. Сегодня, проходя мимо камеры, он придумал каламбур: «Похоже, он еще Функционирует».

9 апреля 1954 года. Говорят, судебные представители четырех верховных комиссаров в течение пяти часов совещались в здании контрольной комиссии.

Мне будет очень не хватать Нейрата. Но Редер и Функ тоже больны. По ним я скучать не буду. Хотя в этом случае нас останется всего четверо, а когда через два года кончится срок Дёница, здесь останутся только Ширах, Гесс и я. Не очень приятная перспектива.

Редер оценивает свои шансы как пятьдесят на пятьдесят и надеется, что кто-нибудь найдет и другие болезни. Функ вяло замечает тихим голосом: «Слишком поздно. Мне уже все равно». Бедняга всячески старается завоевать расположением русских охранников. Он приветливо им улыбается, но они не реагируют. И Гесс, обычно такой отстраненный, требует, чтобы его желудочные колики тоже воспринимали всерьез:

— Ждать решения невыносимо. Больше не могу. Уже тринадцать лет прошло.

Дёниц ссылается на свое примерное поведение:

— Если бы мне сократили треть срока за «хорошее поведение», я бы еще девять месяцев назад вышел на свободу.

Кранцбюлер сообщил, напоминаю ему я, что первыми выйдут старые и больные. Остальные не должны делать ничего такого, что могло бы помешать выполнению этого плана. Дёниц в бешенстве:

— Он никогда этого не писал! — и уходит, хлопнув дверью.

Ширах злобно говорит ему вслед:

— И, тем не менее, он все нам портит, корча из себя президента. Он торчит, как пробка в бутылке, на пути к досрочному освобождению для нас двоих.

Поскольку десять листов чистой бумаги уже несколько дней лежат у меня в ботинке, я начинаю последнюю часть моих мемуаров — период жизни в качестве архитектора. На прошлой неделе я завершил вторую и третью части смертью Гитлера, таким образом, закончив описание событий после 1942 года.

2 мая 1954 года. Хильда и Маргарет уже дважды приезжали сюда. Очаровательные в разговоре и в движениях. На полчаса они преобразили гнетущую атмосферу комнаты для свиданий. Впервые за прошедшие девять лет я полностью отключился от тюремного мира. Хотя я не видел Маргарет с весны 1945-го, она весело со мной поздоровалась: