Шпион его величества
Шрифт:
17 сентября 1818 года, Санкт-Петербург
Военный губернатор столицы, генерал от инфантерии граф Милорадович, говорят, заметил касательно жидов и их участия в войне 1812 года: «Эти люди суть самые преданные слуги государя, без них мы бы не победили Наполеона, и я не был бы украшен этими орденами за войну 1812 года».
Да, сын аптекаря сообщил еще одну довольно любопытную информацию.
Когда Бонапарт, готовясь к войне, перестроил свое варшавское бюро и дал под начало барона Биньона трех офицеров (тот довел их число до четырех), каждый из которых имеет свою сферу влияния (Малороссия, Белая Россия, Литва и Польша) и своих собственных агентов, то одним
Бонапарт придумал также следующее.
Несколько месяцев тому назад он приказал на границах с Россией создать целую сеть особых разведывательных точек, кои действуют отдельно от бюро Биньона и его ответвлений.
Беллефруа – резидент его в герцогстве Варшавском и одновременно супрефект города Тикочин (он известен нам по донесениям отставного ротмистра Давида Савана), возглавляет одну из таких точек. Но только одну!
Другие разведывательные точки мальчишка не назвал, но все равно переданная им информация обладает исключительной важностью, она помогает понять, как с нами борются.
Еще сын аптекаря рассказал, что на территории Российской империи действует ныне пятнадцать агентов барона Биньона. Хорошо бы иметь поименный список. Цены бы этому списку не было. Но я уверен, что мальчишка раздобудет и его. Нет-нет, три имени он все-таки назвал. Это хорошее начало.
В 1811 году агентурная группа в составе полковника Александра Платтера, майора Пикорнеля и топографа Крестковского тайно проникла в Россию. Под видом отставных русских офицеров, снабженные соответствующими документами, они совершили длительный вояж по стране – побывали в Москве и девяти губерниях.
После чего Крестковский с добытыми сведениям был отправлен обратно, а двое других продолжили и продолжают свое путешествие через Поволжье к Оренбургу.
Я уже приказал губернскому секретарю Протопопову и коллежскому секретарю Валуа составить бумагу для их розыска (полковника Платтера 5 августа 1812 года арестовали, а вот майору Пикорнелю, увы, удалось скрыться. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена).
Записку Закса-младшего (строго говоря, это целый меморандум) я вручил около шести часов вечера графу Барклаю-де-Толли (копию), а оригинал через него просил передать государю.
Граф известил меня потом, что Александр Павлович выразил мне за доставление сего меморандума, представляющего интерес в самых разных отношениях, совершенно особую благодарность.
Последняя записка сына аптекаря и в самом деле прелюбопытнейшая, в высшей степени достойная внимания.
С раннего утра я разбирал корреспонденцию, отвечал на письма, потом читал очередную сводку событий за прошедшие сутки, присланную квартальным надзирателем Шуленберхом (его отчеты всегда очень точны и подробны, впрочем, как и отчеты полицмейстера Вейса), продумывал наиболее неотложные вопросы, которые собирался переслать в Варшаву сыну аптекаря. И тут раздался легкий, осторожный стук.
Шел седьмой час утра. Изумленный и даже слегка озадаченный тем, кто же этот столь ранний посетитель, я решительно и нетерпеливо распахнул дверь своего кабинета и увидел хорошо известную мне фигурку Зиновьева, камердинера государя.
Зиновьев вручил мне записку, в коей Александр Павлович просил меня незамедлительно явиться к нему. Естественно, я тут же, не мешкая, схватил свой портфель, побросал туда последние донесения и помчался в Виленский замок.
Лишь только я вошел, государь поздоровался со мной и, лукаво оглядывая меня, сразу же выпалил, буквально не переводя дыхания (видимо, его величеству ох как не терпелось):
– Санглен, погляди-ка, что я получил вчера поздно вечером.
И, продолжая улыбаться, протянул мне сложенный вдвое почтовый лист бумаги. Я развернул его и внимательнейшим образом принялся за чтение.
То была докладная записка, подписанная никем иным, как министром полиции Балашовым, моим бывшим покровителем и другом. Вот неслыханная дерзость! Вот канальство! И как он только посмел пойти на такое, непостижимо!
Балашов писал государю, что я авантюрист, обманщик и хвастун (он назвал меня «гасконским хвастуном»),
Поначалу я, конечно, расстроился, но, собравшись с мыслями, довольно быстро и спокойно отвечал:
– Это зависть, ваше величество, просто зависть, и не более того. Бесспорно ведь, что министерство полиции бездействует и совершенно не в силах противостоять хитростям Бонапарте и его клевретов. Мы же шпионов наловили, будь здоров. А если я такой хвастун и авантюрист, как это расписывает Балашов, то чего же он тогда в начале этого года сделал меня заведующим особой канцелярией при министерстве полиции и сам меня называл своей «правой рукой»?!
Государь согласился со мной (он припомнил тут и свою давнишнюю фразу, что авантюристы необходимы России не менее, чем честные люди), но все еще поглядывал лукаво и проклятой балашовской записки со стола почему-то упорно не убирал, даже держал на ней руку, причем демонстративно держал.
Сомнений быть не могло: император явно дразнил меня или, точнее, поддразнивал: в глазах его застряли смешинки, длинный, тонкий рот растянулся в гримасе улыбки. И я это встретил с пониманием и даже с ободрением.
Кажется, Александру Павловичу нравилось видеть меня расстроенным, или же он просто хотел, считал нужным для блага народного предотвратить примирение руководителя военной полиции с министром полиции.
Император российский, величайший гений политической интриги (вот кто на самом деле должен возглавлять тайную полицию! Но он, собственно, ее и возглавляет – мы же так только, инструменты, послушные струны его воли, и не более того), без всякого сомнения, прав, и при этом полностью прав.
В самом деле, в интересах всеобщей безопасности и спокойствия общественного сыскные службы в государстве должны быть неминуемо разобщены, должны в обязательном порядке враждовать друг с другом. В противном случае создается опасность сосредоточения исключительной власти в рамках одного только ведомства, что совершенно недопустимо и даже вредно для нашей империи, как и вообще для любой империи. Все это так. Все это сознаю я, прекраснейшим образом сознаю.
Но до невозможности грустно при этом то, что Балашов все-таки оказался столь несомненным, столь полнейшим мерзавцем!
Я не мог никогда представить себе именно такой полноты подлости в дворянине и государственном муже.
А государь наш, с его поразительнейшим политическим чутьем, со всей силой своего неистребимого презрения к человечеству, такое представить вполне мог. Вообще, нужно вникнуть в характер Александра Павловича. Все высокое, великое доступно его величеству. Он умеет уважать эту возвышенность, но не далее той комнаты, в которой оказывал свое уважение, он любит путать и ссорить.
Не сомневаюсь, что он сам и предложил Балашову составить записку, в коей тот бы попробовал дать мой портрет, приватный и служебный.
И Балашов вмиг попался в расставленные ему сети и великолепнейшим образом показал, на что он способен (как тут не вспомнить пушкинское: «Льстецы, льстецы, старайтесь сохранить и в подлости осанку благородства». – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена).
Ах Александр Дмитрич, Александр Дмитрич, зачем же ты так?! Зачем сам себя позоришь, позоришь звание министра полиции?! И особливо позоришь звание генерал-адъютанта его величества, а это уже совершенно недопустимо! Удивил ты меня, признаюсь удивил! Такого я не ожидал. Устраивал ты мне всяческие каверзы, и не один раз, но такого я все-таки не ожидал. Подумай-ка сам, поразмысли как следует, любезнейший. Служим-то мы ведь одному государю! Одному Отечеству! Какой же смысл нам доносить друг на друга?!
И враг на нас надвигается один, не только жестокий, но и хитрый, и мы должны его не просто одолеть, но и перехитрить при этом: не перехитрим, так и не одолеем вовсе – в этом я не сомневаюсь. Так что в это время не до сведения взаимных счетов, милейший Александр Дмитрич.
Да, генерал-адъютант императора Балашов проявил себя во всей красе, и слава Богу! На самом деле этому можно только радоваться. Теперь понятно, на что он способен. А способен оказался на все, в том числе и на полнейшее забвение правил чести.