Шпион смерти
Шрифт:
Запомнились все подробности этой мужской посиделки: необычно проникновенное, отеческое слово, сказанное Михаилом Ивановичем на прощание, крепкое объятие в прихожей, терпкий ядреный запах «Явы» пополам с коньяком, рапорт о переводе с накоплений денег для матери, оставшейся в деревне, и беседа о неожиданной встрече с Наташей, подругой детства и юношества, которая произошла во время последнего его наезда на родину…
Как нелепо все тогда получилось! Каким глупым несмышленышем казался он себе теперь! Зачем он наговорил ей столько резких слов? Жизнь оказалась намного сложней, чем он себе представлял ее по книгам Островского и Фадеева. Если бы он не оттолкнул ее, разобрался, понял и, наконец, простил ее ошибку, может, сейчас не пришлось бы раскаиваться? Понадобились годы, чтобы прийти вот к такому выводу. Ах, этот юношеский максимализм, который облачается в тогу принципиальности!
А может, не все еще потеряно? Ведь тогда, на улице районного центра, где он столкнулся с ней нос к носу, Наташа искренне обрадовалась встрече! Ее глаза и улыбка на усталом лице были почти прежними. Почти… Она теперь свободна, одна воспитывает сынишку, работает инспектором гороно и, вероятно, страшно одинока. А ведь им всего по тридцать пять, все еще можно исправить, вся жизнь еще впереди.
И правда, хватит ошибок! Вот вернется в отпуск и съездит к ней, поговорит обо всем. Ну какой же он дурак, что ничего путного не сказал ей на прощание! Нес какую-то чушь об интересной работе, о хороших друзьях в Москве, а главного так и не сказал. Ну ничего, теперь-то он непременно все спросит и решит. Только когда это будет? Надеяться на отпуск раньше, чем через полгода, нельзя — так сказали ему на проводах начальники. И действительно, что это он размечтался! Надо еще добраться до намеченной страны, выполнить несколько поручений Центра, вернуться назад… За это время Наташа опять замуж выскочит. С какой стати она его будет ждать, если она даже и не знает о его намерениях?
Под скамейкой послышалась какая-то возня, кто-то мягкий и по-домашнему теплый терся о штанину. Он нагнулся, чтобы посмотреть, кто пожаловал к нему в гости, и почувствовал, как что-то шершавое и влажное погладило его по носу.
— Ну-ка вылезай давай на свет божий! Кто это еще тут лижется?
Он нашарил под скамейкой туловище и двумя руками ухватился за него. На свет божий вылезла хитрая лисья мордочка, а затем, упираясь для вида, появилась рыжая дворняжка. Она усиленно завиляла пушистым хвостом, умиленно заглядывая ему в глаза. Взгляд собаки выражал такую гамму чувств — смущение, просьбу, тоску, одиночество и неприкаянность, что у него самого невольно защипало в глазах.
— Ах, дурашка, откуда ты такой взялся? — Он запнулся, потому что поймал себя на мысли, что последнюю фразу произнес по-русски. Ругнув себя за невольное нарушение конспирации, он перешел на «родной» английский — и тут же был ошеломлен новой страстной попыткой собаки достать языком лицо. — Что ты, что ты, малыш, успокойся. Ты потерялся, наверное? А где же ты оставил своего хозяина?
Псу вряд ли были известны русский и английский языки, но он, тем не менее, внимательно прислушивался к голосу незнакомца, наклоняя свою умную мордаху то на один бок, то на другой. Приветливая людская интонация его не обманывала, пес почувствовал в незнакомце родственную душу и опять подпрыгнул, норовя отплатить за внимание лаской.
— Ну хорошо, хорошо, оставайся, я тебя не гоню, не волнуйся. Да ты, наверное, голодный, бедняжка? Что ж тебе дать? — Он пошарил в карманах, но ничего съестного не нашел. — Что же мне с тобой делать? Ага, погоди-ка, пойдем со мной. Да идем, идем, не сомневайся!
Он встал со скамейки, оглянулся по сторонам и пошел на светлое электрическое пятно тротуара. Посреди этого пятна стояла будка торговца с сосисками. Время было позднее, основной потребитель сосисок давно уже прошел, и теперь по улице текла празднично одетая толпа. Разряженные в клубные пиджаки породистые мужчины вели под руки женщин в вечерних туалетах, от которых за версту пахло дорогими французскими духами. Вокруг слышались смех, радостные возбужденные голоса, шум от колес длинных лимузинов, хлопанье дверей.
Продавец, эмигрант из Югославии, собирался уже уходить и закрывать свое заведение, когда обнаружил, что из темноты к нему направляется какой-то человек с собакой.
— Что угодно господину?
Поскольку господин не ответил, он перешел на английский язык и задал вопрос снова:
— Чем могу служить, мистер?
— Мне, то есть не мне… а впрочем, все равно. Дайте, пожалуйста, пару сосисок и булочку.
— С кетчупом или томатным соусом? — механически спросил югослав.
— Ни то, ни другое. Просто две сосиски и булочку, если вас не затруднит.
— Конечно, не затруднит, мистер. Айн момент.
Югослав ловко завернул сосиски в разрезанную пополам булочку и подал их покупателю. Тот нагнулся и исчез под окошком. Любопытный продавец высунулся наружу и глянул вниз: там он увидел, что иностранец сидит на корточках и кормит сосисками собаку.
— Это ваша собака, мистер?
— Нет, то есть да… моя.
— Приблудная?
— Похоже на это.
— Да, и в этой богатой стране есть бедные люди и бездомные собаки, — вздохнул югослав и стал закрывать изнутри окошко будки. — Всего хорошего, мистер. Мне пора домой. О-хо-хо…
— До свидания. Пошли, дружок, обратно.
Ставни закрылись, и югослав стал возиться внутри, сворачивая свою скудную торговлю.
Они вернулись в сквер и устроились на той же скамейке. Пес сидел у него в ногах и преданно смотрел в глаза, как бы пытаясь понять, о чем думает его новый хозяин. А тот, помолчав некоторое время, распахнул полу плаща и пригласил собаку к себе. Та не заставила себя долго упрашивать, прыгнула под бок, свернулась клубочком и умиротворенно закрыла глаза. Он накрыл ее полою плаща:
— Так-то вдвоем будет теплее.
Трудно сказать, сколько времени они просидели так, тесно прижавшись друг к другу и думая каждый о своем.
Он опять вспомнил свое детство, мать, так и не устроившую свою личную жизнь, возвращавшихся на грузовике после работы на колхозном поле таких же горемычных молодых баб, оставшихся без мужиков. Как наяву услышал их протяжную песню о казаке, уехавшем на войну и не вернувшемся с поля боя, увидел себя, идущим по огороду к речке, чтобы смыть прилипшую за трудовой день грязь и усталость. Вот он, сняв одежду, пробует ногой теплую, как парное молоко, воду и в предвкушении приятной прохлады замирает на мгновение, прежде чем нырнуть в речку. В этот момент из-за небольшого перелеска возникала песня. Сначала она звучала совсем слабо, временами пропадала в неглубоких овражках, но потом появлялась снова, набирала силу, подпрыгивала вместе с певцами и прерывалась на ухабах, словно на неловко подвинутом патефоне, постепенно заполняла понадречный просторный луг и вдруг сразу вырывалась на затихшую гладь зазоревавшейся речки, как бы завораживая ее своей печалью.
Как тогда много пели, несмотря на безрадостную и серую жизнь!
А собака видела свои собачьи сны, в которых главное место занимал новый хозяин, вкуснейшие сосиски с пшеничной булкой и, конечно же, ее новое место рядом с ним, в его доме. Глядишь, и кончится ее бездомное бродяжничество по перенаселенному, но такому пустому городу! Какая же собачья жизнь возможна без доброго и любящего хозяина?
На башенных часах городской ратуши пробило десять. До отхода поезда оставалось чуть больше часа, и надо было собираться в дорогу. Собака мирно дремала. Сон ее только изредка прерывался надрывными вздохами, словно у человека, пережившего тяжелое горе.