Шпион вышел вон
Шрифт:
В общем, выглядит, как типичный водитель междугородного рейса в Молдавии.
Хоть бы ты, сука, водить машину умел, – говорит мужчина.
Устроили бы представление, срубили бы бабок, – говорит.
А так… – говорит он.
Объедаешь ты меня, Эрнест, ебаный твой рот, – говорит он.
Объедаешь и обпиваешь, – говорит он.
Обезьяна, закончив рассматривать палец, сует его себе в рот. Мужчина с сомнением глядит на шимпанзе, потом, нехотя, отрывает от курицы ножку, протягивает – сырую – со словами:
На, сука,
Шимпанзе берет ножку, проглатывает (буквально, как алкоголик рюмку водки – словно слизал). Смотрит на мужчину. Снова раздается колокольный звон. Мужчина говорит обезьяне:
Крестись, ебать тебя в ухо, – говорит он.
Крестись, вошь подзалупная, – говорит он.
Брынза перхотная, – говорит он.
Шимпанзе неуклюже – видно, что дрессировкой его научили делать движения, но смысла их он не понимает, не получается Истово, – крестится. Мужчина кивает, бросает обезьяне голову. Говорит:
Летом у Кафедрального собора, – говорит он.
Кучу денег с тобой заработаем, – говорит он.
Веришь ли ты мне Эрнестик? – говорит он.
Обезьяна почесывает живот. Мужчина ласково треплет шимпанзе по голове, в этот момент обезьяна стремительно впивается в оставшуюся в руках человека курицу и двумя-тремя заглатываниями, – словно питон, – справляется с птицей. Камера поднимается вверх и мы видим бегущие по нему облака. Мы слышим дикую ругань. Картинка становится мутной… Бликует… Появляются огоньки… Шум становится громче… Отъезд камеры.
Ретроспектива
Мы видим советский цирк – праздничный, в иллюминации, совершенно новый, – дети галдят, взрослые смотрят вместе с ними на арену (только взрослые – на трусики той тетки, что выходила в короткой юбке объявлять номера – В. Л.), играет музыка.
Советский цирк, – играет музыка.
Тра-та-та-та-тара-та-та, – играет она.
Советский на… – поет она.
Раздается треск барабанов. На арену выходит мужчина в гимнастерке, – только он сейчас моложе лет на 15, – и шум стихает.
Цирк как искусство, – говорит голос.
Заездом в МССР из братской республики, – говорит голос.
Номер артиста Армянской СССР, – говорит торжественно голос.
Заслуженного артиста РФСФСР, – говорит он.
Магистра искусств Ереванской Школы Цирка, – говорит он.
Почетного работника Армянского Гостелерадио, – говорит он.
Ибрагима Варданяна, – говорит он.
К 57-летию переправы на Малой Земле… – говорит он.
Аплодисменты (советским людям все равно было, кому хлопать в конце 70-хх годов: хорошее питание, избыток сил и эмоций, легкая истерика из-за предчувствия того, что этот небывалый для совка продовольственный рай вот-вот навернется… – В. Л.).
Мужчина вздыхает вместе с гармонью и говорит:
Переправа, переправа, – говорит он прочувствованно.
Переправа, переправа, – говорит он.
Весь зал, с лицами Остро Интересующихся Происходящим Советских Людей (горящие щеки, блестящие глаза, полураскрытые рты… да они все блядь под кетамином! – прим. В. Л.), смотрит на циркача. Многие даже привстали с мест. Мы видим мужчину, который искоса поглядывает на зад своей привставшей соседки. Зад хорош, он округлый, мягкий, большой… мы словно чувствуем исходящее от него тепло… Зад-печка… мы буквально течем взглядом по тому намеку на впадине – юбка натянута – который расположен между двумя великолепными полужо…
Женщина поворачивается и укоризненно смотрит на нас.
Покраснев, мы, вместе с камерой переводим взгляд на арену. Там мужчина в форме красноармейца, разведя гармонь, которую держал на груди, говорит:
Переправа, переправа, – говорит он.
Берег левый, берег правый, – говорит он.
Где тропинка, где лучинка, – говорит он.
Где изба, где самовар, – говорит он.
Садится на край арены, Пригорюнивается, становится похож на актера Леонова, который изображал старого грустного еврея по пьесе очередного Шалом Алейхома из Союза Писателей СССР («сделай мне вселенскую грусть, Миша» – В. Л.), играет на гармошке.
На весь цирк раздается мелодия «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам»
Общий план цирка. Люди постарше пригорюнились тоже, кто-то подпирает щеку рукой. На глаза одной женщине набегает слеза, медленно капает, падает на макушку зрителя, сидящего в следующем ряду… Снова арена. Мужчина в кителе играет что-то задумчивое, мы, почему-то, слышим музыку инструмента типа дудук, хоть это по-прежнему, гармонь.
Переправа, вах нанай, – поет мужчина.
Весь в крови, весь в золе, – поет он.
Весь в огне, весь билядь, полыхает, – поет он.
Никто в зале не возмущается, потому что мужчина поет по-армянски.
Ебаный твой рот, горила, – поет мужчина.
Где ты на хуй там застряла, – поет он.
Я те я рот блядь дзы и в уши, – поет он.
Ебать в сраку, – произносит он кодовую, очевидно, фразу.
Общий план арены сверху. Внезапно из-за кулис (да, я как и вы, забыл, как называется та хуйня, из-за которой выбегают в цирке – прим. Сценариста) стремительно выбегает что-то черное! Шум в зале. Черный комок останавливается, распрямляется.
Гомерический хохот.
Крупный план – шимпанзе Эрнест, в форме бойца СС, с фуражкой – почему-то офицера люфтваффе, – и автоматом «Шмайсер» на боку. На ногах шимпанзе – начищенные до блеска сапоги. Обезьяна скалится и совершает круговой разворот. Мы видим цирк его глазами: огни, хохот, раскрытые рты, вытянутые пальчики детишек («мама, мама, смотри!»). Мужчина в галифе встает, растянув гармонь – снова хрип инструмента, и, дождавшись, когда зал стихнет, – говорит: