Штиллер
Шрифт:
Мы не видались уже более полутора лет, когда я в один погожий октябрьский день все же сошел в Монтрё. Узнал я его не сразу. Некогда принадлежавший мне костюм придавал Штиллеру непривычный буржуазно-респектабельный вид; и, как ни странно, он ни шагу не сделал мне навстречу. Мы поздоровались как-то принужденно. Принимая во внимание его каменистую и крутую vieux sentier, я захватил с собой только портфель. Штиллер порывался понести его, но я отклонил эту любезность. Внешне Штиллер почти не изменился, только редкие его волосы слегка поседели и, пожалуй, еще немного поредели, да чуть увеличилась лысина. Рукава моего старого костюма были Штиллеру коротковаты, это придавало ему что-то мальчишеское. Он немедленно спросил о моей жене и потом, очень сердечно, о детях, ведь он их видел. Не успели мы пройти несколько шагов, как наше смущение рассеялось. Мы разговорились. То, что мы полтора года не видались, отчасти и вправду объяснялось моей занятостью, но все же не только ею, как я теперь сознавал. Я, что и говорить, побаивался этого свидания: ведь наша дружба возникла, когда он находился под следствием,
Но где на этом оскверненном безвкусицей склоне могла находиться "ferme vaudoise", оставалось загадкой. Ведь мы уже приближались к Глиону, - в разговорах о виноделии, о значении культуры, о том, что досуг - необходимая ее предпосылка, о благородстве зрительных впечатлений, о кардинальной разнице между картофелем и виноградной лозой, о том, что жизнь среди виноградников всегда дышит духовной безмятежностью, о влиянии роскоши на человеческое достоинство. Тут мне бросилась в глаза жестяная дощечка с надписью "Swiss Pottery". He прерывая беседы, Штиллер толкнул ногой железную калитку и повел меня по замшелой дорожке, мимо гипсовых гномов, к "дому своей жизни". Заброшенность и полное запустение вполне отвечали мизерной плате, взимаемой за это угодье. Вычурные, поврежденные временем чугунные вазы, статуя из песчаника, не то Афродиты, не то Артемиды с отбитой рукой, далее маленькие джунгли, без сомнения, те самые, что Штиллер именовал розарием, и повсюду лестницы, обнесенные покосившимися балюстрадами, облупившиеся, они беззастенчиво давали знать, что сделаны из цемента. Бассейн, где плавали водоросли, старая собачья будка, террасы, заросшие сорняками, - это и был сад Штиллера, населенный множеством гномов из пестрой керамики, частью растрескавшихся, а частью, напротив, уцелевших.
Я все еще думал, что мы только приближаемся к поместью Штиллера, а он продолжал говорить, не обращая внимания на это привычное для него запустение. Сам дом-шале, по счастью, густо зарос плющом; открытыми для обозрения оставались только верхняя его часть причудливой архитектуры да кирпичная башенка, украшенная игрушечными бойницами, к тому же еще нелепый фасад, густо покрытый замысловатой резьбой, казалось, выполненной лобзиком, частично же облицованный песчаниковым плитняком. И все это ютилось под крышей, несоразмерно выступавшей над крошечным, почти игрушечным домиком. Я не верил своим глазам. Словом, убогая швейцарская хижина, отдаленно напоминающая шотландский замок. Штиллер извлек из карманов пиджака две бутылки вина и, нащупав ключи от входной двери, сообщил, что фрау Юлика вернется из своей женской гимназии примерно через час.
Итак, мы были у цели. Как у большинства подобных шале, здесь имелась доска из искусственного мрамора с надписью "Mon Repos" 1, выведенной золотыми литерами, кое-где уже почерневшими. Обстановка дома удивить меня, конечно, не могла. Деревянный медведь в прихожей изъявлял готовность принять в свои объятия трости и зонтики. Над медведем - обшарпанное, подслеповатое зеркало. Был полдень, и во всех уголках на штукатурке и обнажившейся дранке, отражая гладь Женевского озера, играли солнечные блики. С застекленной веранды стиля "модерн" проникал зеленоватый свет, чем-то напоминавший аквариум. Грохот поездов был здесь слышен, как в будке стрелочника, а где-то совсем рядом гудел смазанный трос фуникулера. Штиллер вышел поставить наше вино под струю холодной воды, и я невольно стал оглядываться по сторонам, чтобы хоть чем-то заняться. Потом мы сидели в саду, на замшелой балюстраде, окруженные неизменно веселыми гномами. Не удержавшись, я все же спросил: Так это и есть твоя "ferme vaudoise"?
– Но должно быть, Штиллер не видел разницы между своими описаниями и реальной действительностью. Он просто сказал: - Обидно, что тебе так и не удалось полюбоваться моими восьмьюдесятью вязами. Они зачахли, вот их и срубили.
– Разговор об этом больше не заходил.
1 Мой отдых (франц.).
Я спросил: - Ну, как ты тут живешь?
– Было видно, что он твердо решил ни на что не жаловаться.
– А как поживает твоя жена?
– спросил он в ответ. В дальнейшем, уж не знаю почему, он тоже избегал называть Сибиллу по имени. Больше он ни о ком не спросил; беседа наша как-то не клеилась.
– Почему ты не уберешь этих гномов?
– спросил я, лишь бы что-то сказать.
– Все не удосужусь, да они мне и не мешают.
– И все же мне казалось, что он рад моему приезду.
– Когда придет Юлика, - сказал он, - мы выпьем наше вино!
– Мы сидели и курили. Я отчетливо помню эти ничем не ознаменовавшиеся четверть часа...
Как распоряжается этот человек своим временем? Этот невысказанный, едва даже осознанный вопрос все продолжал меня мучить. Как может Штиллер вынести такое существование без профессиональных и прочих занятий, то есть в полной беззащитности и одиночестве? Он сидел на полуразрушенной балюстраде, подняв одно колено
– Надо же что-нибудь делать!
– сказал он, когда мы осматривали готовые изделия "Swiss Pottery", приносившие ему скромный доход.
– Эти плоские чаши Юлике нравятся больше остального!
– И еще: - Знаешь, во всем нужна школа! Настоящим гончаром мне уже не стать!
– С особым удовольствием он показал мне гончарный круг, построенный его собственными руками. Мне, профану, он представлялся знатоком и мастером в своей области, когда он говорил о гончарном искусстве разных времен и народов, о секретах глазуровки. В чем он переменился? Я был уверен, что теперь мысли и чувства Штиллера больше направлены на мир вещей и предметов. Прежде он говорил исключительно о себе, даже когда отвлеченно толковал о супружеской жизни, о неграх, о вулканах и бог весть о чем еще. А теперь, говоря о "своей" керамике, о "своем" гончарном круге, "своей" глазури, он думал и говорил уже не о себе.
– Господин прокурор!
– приветствовала меня фрау Юлика. Штиллер поцеловал ее в щеку - руки у него были грязные, в глине. Фрау Юлика показалась мне постаревшей, но по-прежнему необычайно красивой, даже без косметики; ее удивительные девичьи волосы так и светились.
– Ему бы только повод для выпивки!
– сказала она, когда Штиллер отправился за своими бутылками, предварительно расставив для нас два колченогих шезлонга в саду.
– Красиво здесь, не правда ли?
– сказала фрау Юлика. Я проникался к этой женщине все большей и большей симпатией, но не знал толком, о чем с ней говорить. Ее холодноватую сдержанность - вероятно, лишь маску настороженной робости, - безусловно, не следовало относить к себе. Должно быть, она и сама не знала, как она замкнута, как скупо себя раскрывает, и даже не подозревала, что люди не чувствуют ее хорошего к ним расположения, не чувствуют, рада ли она встрече с ними, радуют ли ее их маленькие подарки. Она разглядывала скромный платочек ручной набивки.
– Вот видите - сказала она, - такой вещицы здесь ни за что не найти!
– Должно быть, фрау Юлике были ненавистны прочувствованные речи, но когда она тут же молча отложила платочек в сторону (хотя, судя по всему, он ей нравился), я, признаться, все же немного смутился, словно и впрямь ожидал изъявлений горячей благодарности. Я осведомился о ее занятиях в женской гимназии, там, внизу, но узнал от нее очень мало. "Что же мне ей еще сказать, что было бы ей интересно?" - терялся я в догадках. Она откинула голову на спинку шезлонга, как бы покоясь на своих роскошных медных волосах, утомленная днем работы.
– Оказывается, наш Штиллер стал настоящим гончаром!
– начал я новый разговор, и она мне в ответ кивнула. В подвале у Штиллера я обратил внимание на его слова: "Эти плоские чаши Юлике нравятся все же больше всего остального!" Я подумал тогда, что Штиллер, как видно, не добился признания жены, что она не проявляет должного интереса к его изделиям, скорее всего она относится к ним скептически. Мне вдруг показалось, что бедняге Штиллеру недостает моральной поддержки, критических восторгов. Быть может, даже, подумал я там, в подвале, фрау Юлика считает его гончарные опыты пустой затеей. Но она мне сказала: - Вы не находите, что он удивительно много успел за эти два года?
– Я согласился и добавил: - Скажите ему это! Он будет доволен.
– Разве я этого ему не говорила?
– Вы ведь знаете нас, мужчин, сказал я уклончиво, - вечно-то мы хотим производить впечатление на тех, кого мы любим, и, только этого не добившись, апеллируем к публике!
– Я говорил в шутливом тоне. Но фрау Юлика закрыла глаза обеими руками.
– Чего он все время ждет от мена?! Я ему это говорила, да он меня не слушает.
– Не желая разыгрывать опекуна, я приумолк.
– По-прежнему на "вы"?
– внезапно нагрянув, выпалил Штиллер и еще больше смутил нас.
– Итак, за твое здоровье!
– как бы желая сгладить неловкость, воскликнул он. Мы чокнулись маленькими ледяными стаканами.
– Ты не будешь пить?
– спросил он, видя, что фрау Юлика не взяла своего стаканчика. Ей не хотелось. Он повторил: - Итак, за твое здоровье!
У меня промелькнула мысль: а не ждет ли фрау Юлика ребенка? Ведь она молча, но тем решительнее отказалась пить, точно вино могло причинить ей вред, было для нее под запретом; и все же мне стало обидно, что она даже не пригубила вина, с самого начала от нас обособилась. Нет ничего затруднительнее и щекотливее пребывания втроем! Я добросовестно старался не "объединяться" со Штиллером, хотя с ним мне было легче, благодаря его чисто женскому умению приспосабливаться к собеседнику, тогда как фрау Юлика, напротив, делала все, чтобы замкнуться в себе. Она молча покоилась в обрамлении своих роскошных волос, и ее лицо - я наблюдал ее сбоку - в равной мере приковывало и тревожило меня выражением непреходящего, немого страха. Штиллера это мало заботило. Он наслаждался собственной болтовней, хотя нередко, с оттенком просительной нежности, обращался к фрау Юлике, то ли из вежливости, то ли желая вовлечь ее в разговор. "Ему все дается слишком легко!
– подумал я.
– Он со всеми расплачивается обаянием, а обаяния ему не занимать стать! Не дорого оно ему стоит!" Стараясь задобрить ее, он проявлял преувеличенное, почти уже искательное внимание.