Штопор
Шрифт:
Еще бы не помнить Татьяну, первую любовь Николая. Нет, она была не ровесница и Николай в одном классе с нею не учился, но в школу и из школы нередко шли вместе.
Николай понимал, что старик в свидетели не пойдет, но и то, что он рассказал, ценность для суда имело немалую. Надо было выведать еще кое-что у любовниц Манохина. Маняша Таковская вряд ли что расскажет — зачем ей портить свою репутацию перед мужем, — а вот Татьяна…
Отцу полегчало — уколы, массаж, растирание мазью подняли его на ноги, — он мог ходить по комнате, обедал за общим столом, порывался поехать в город, в суд и «дать
Целыми днями Николай расхаживал по селу, бывал в поле, разговаривал то с одним, то с другим, собирая по крупицам компрометирующий бригадира Манохина материал: один видел, как в прошлом году он кутил с кладовщиком маслозавода, а потом отправлял туда машинами подсолнечные семечки, зачастую не привозя на них приемные накладные; второй оказался невольным свидетелем незаконной сделки с инженером Сельхозтехники: твои — мясо и мед, наши — запчасти, третий слышал от соседки, что «Владимир Кузьмич своей полюбовнице Маньке Таковской дубленку подарил».
И хотя не всему можно было верить, вернее, не все можно было доказать, Николай не сомневался — во всем виноват Манохин, и есть все основания привлекать его к судебной ответственности.
Пытался Николай вызвать на откровенную беседу и Марию Таковскую, но, как и предполагал, она при первом же слове о бригадире шарахнулась в сторону, бросив злое и оскорбительное:
— У своей жены порасспрашивай о нем, она тоже с ним пшеничкой распоряжалась.
— Куда ей до тебя. Ты из молодых, да ранняя, — только и сумел ответить Николай.
Он еще раздумывал, стоит ли встречаться с Татьяной, и что это дополнит к уже имеющимся сведениям, как однажды вечером, возвращаясь домой от очередного собеседника, увидел ее у кусаткинского двора. Она разговаривала со старухой и следила за приближающимся Николаем — не иначе, поджидала его. И когда он поравнялся, ласково пропела:
— Здравствуй, Николаша. Тут о тебе на селе только и разговору, а я никак увидеть не могу моего школьного товарища. А сам не догадался зайти. — Она говорила с улыбочкой и прежней привычкой кокетливо поводить плечами. Она, как и прежде, была красива, загорелая до шоколадного цвета, но начала уже полнеть и терять былую стать. Оставила старуху и направилась к нему. Протянула руку. — А тебя и впрямь не узнать. И куда глядели мои глаза, — захохотала она, бесцеремонно беря его под руку. — Я как раз к вам собралась. — Еще раз окинула его с ног до головы и, когда отошли от осуждающе покачавшей головой старухи, подтвердила: — Да, к вам. И знаешь зачем? Чтобы посмотреть на тебя. Кралю твою видела. Ничего. Но… Огонька, что ли, в ней маловато? — Внезапно остановилась. — А чего теперь к вам идти? Тебя я увидела. Пойдем лучше ко мне, ведь нам есть о чем поговорить?
— Поговорить есть о чем, ты права, — согласился Николай. — Но давай лучше поговорим на улице.
— Испугался? — усмехнулась Татьяна. — Ну мужики нынче пошли… А еще летчик. Неужто и ты у своей под каблучком?
Николай покачал головой.
— Помнишь, в школе учили Грибоедова: «Чужие языки страшнее пистолета».
— А у нас в селе по-другому
— Подожди, Таня. Мне действительно надо с тобой поговорить. Только не будем усложнять это. Давай поговорим здесь.
— Ну что ж, раз боишься, тогда спрашивай. Хотя я догадываюсь. Пошли бы ко мне, я тебе воочию показала бы, какие подарки мне даривал этот подонок. Да, он вор и сволочь, на каждую новую юбку бросался, как пес. А твоя устояла, вот он и ославил ее. А сколько Маняше передарил? Колхозное, оно не жалко…
— А ты можешь подтвердить это на суде? — ласково взял ее за руку Николай.
— На суде? — Татьяна выдернула руку. — Ты что, за дурочку меня считаешь? Тебе я сказала и показать могу его подарки. Но чтобы по судам таскаться, извини, Николаша. И с какой стати лишаться мне нужных вещей? Нет уж, как ты и чем хочешь прижать ворюгу — дело твое. Меня не впутывай: скажу, что ничего не знаю.
— А я думал, в тебе совесть заговорила, — укорил ее Николай.
— Совесть? — усмехнулась Татьяна. — Ты вначале объясни, что это такое и где ты ее видел?
— Разве мы не в одной школе учились и нам не говорили?
— Когда это было? — перебила Татьяна. — Ну, может, ты по совести живешь, вам, военным, по-другому нельзя. А кто у нас, здесь, в селе и в районе, живет по совести? Тот же суд, думаешь, там не понимают, что твоя жена не виновата? А почему арестовывали, таскают на допросы? То-то. А ты: «Подтвердить на суде».
И он понял. Да и как не понять: уж если само правосудие сошло на кривую дорожку, о какой совести можно говорить! И все-таки верить в то, что всюду вот так — воровство, взяточничество, молчание и непротивление злу, — не хотелось. Есть, есть честные люди, и справедливый закон, и карающий меч, иначе давно наступил бы хаос. И он, Николай, найдет этих честных людей с карающим мечом и разворошит паучье гнездо…
— И на том спасибо, Таня, — поблагодарил Николай. — Я всегда полагал, что сильная любовь присуща только сильным людям.
— Откуда ты знаешь про мою любовь? — засмеялась Татьяна. — Вот приходи как-нибудь вечерком, узнаешь.
— Нет, — вздохнул Николай. — Любовь вредительством не покупают.
Николай искал компрометирующие данные против бригадира Манохина, а нашел против самого… судьи.
Однажды вечером к Громадиным зашел дальний родственник из соседнего села: был на базаре в Бутурлиновке, узнал, что к шурину сын на побывку приехал, вот и решил заглянуть. За столом, как бывает в таких случаях, разговор зашел о своих «болячках», и отец Николая поведал двоюродному брату жены о постигшем их несчастье.
Выслушал Алексей Петрович — так звали родственника — «ситуацию», покрутил головой, почмокал губами:
— Н-да, ситуация… хуже не придумаешь. Оно ведь как: хоть и не виноват, а поди докажи им, разбойникам. С богатым не судись, с дураком не рядись… А коль у них зацепка, тут, наверное, и полтыщей не обойдешься. Готовь кругленькую.
— Да ты что, Алексей Петров? За что? И чтобы мы, Громадины, взятку давали?..
— Взятка не взятка, а расходы понесть придется — человека убили.