Штрафники берут Рейхстаг. В «логове зверя»
Шрифт:
– А ну, прекратить базар! – отчетливо выговорил Аникин. – Вы еще в рукопашной тут сойдитесь на виду у фашистов…
Женщина заговорила снова.
– Она просит, чтобы ее не убивали… – перевел Воронов.
В этот момент будто гром прогремел в соседнем квартале и в небе высверкнули длинные огненные молнии. Невольно все примолкли и вжали головы в плечи, уставившись поверх крыш домов, где с ужасающим грохотом в огненных всполохах раскалывалось небо.
– Она говорит, что это ревут русские «катюши»… – крикнул Воронов. – Русские обстреливают Рейхстаг.
Хмыкнув, артиллерист добавил:
– Это ж надо, она так и сказала по-русски «катьюши»…
– Выучила, стерва… – буркнул кто-то.
– Ну да, тут хочешь не хочешь, а выучишь… – в восхищении провожая взглядом всполохи реактивных снарядов залпового огня, проговорил Латаный.
Женщина опять заговорила.
– Что она там бормочет? – вдруг примирительно спросил Тютин.
После залпа «катюш» в нем словно что-то переменилось.
– Она говорит, – произнес Воронов, – что эта улица выводит на Инвалиден-штрассе, а по ней направо прямиком к другой улице – Альт-Моабит…
– Черт ногу сломит… и назовут же по-нечеловечески… Одно слово – фашисты… – сплюнул в сердцах Тютин.
– Тише ты… – прицыкнул на него Аникин. – Ну, а дальше…
– Ну, а по ней, по этой Моабит, прямиком к Рейхстагу. Только через реку перейти… Она говорит, что все перекрестки на Инвалиден-штрассе хорошо укреплены. В угловом доме возле трамвая сидят артиллерийские наблюдатели, и еще «фаустники». Много «фаустников».
– Инвалиден… – проговорил Тютин. – Я бы такой сделал «инвалиден» ей и ее палачу. По полной программе…
– Товарищ лейтенант, а спросите, коли нетрудно, у этой фрау, что за медведь на боку трамвая намалеван? – сунулся вдруг с вопросом Милютин. – Чудной какой-то, на задних лапах? Цирк, что ли?
Воронов перевел, а женщина посмотрела на солдат каким-то совсем другим, умиротворенным, человеческим взглядом и ответила. Когда она говорила, слабая улыбка коснулась уголков ее губ.
– Она говорит, что никакой это не цирк. Это герб Берлина: медведь на задних лапах…
XIV
Из-за угла здания, ведущего во двор, вдруг появился мальчик, в нахлобученной на самые глаза кепке и в полупальто из теплого сукна. Оно было явно ему на вырост. По виду ему было лет шесть-семь.
– Фу ты, черт… – вскинув винтовку от неожиданности, облегченно выдохнул Милютин. – Ведь чуть не взял грех на душу! Мальца чуть не прихлопнул!.. Куда несет тебя, едрить твою налево?! Тут стреляют!..
Ребенок, не обращая внимания на оглушительный вой реактивных снарядов, подошел к красноармейцу из артиллерийского расчета и что-то ему сказал. Парень, с сахарно-белыми белками глаз, выделявшимися на закопченном лице, сидел на корточках, прислонившись спиной к стене. Повернувшись к товарищам, он с улыбкой, хриплым голосом крикнул:
– Слышь, чего-то просит!
– Известно чего… – резонно ответил Латаный. – Жрать небось хочет…
– Brot! [13] – жалостливо, но громким, пронзительно-писклявым голосом повторил мальчик, подойдя к следующему бойцу.
– Эй, малец! – крикнул долговязый артиллерист. – А ну, подь сюды. Комм… комм…
Он жестом поманил ребенка к себе, потом развязал свой мешок и достал оттуда продолговатую краюху черного хлеба. Отломив примерно треть, солдат протянул хлеб мальчику. Тот подскочил к долговязому, пока тот еще возился с мешком, и замер, завороженно глядя на хлеб в протянутой руке солдата. Он будто не верил своим глазам, не верил, что его не обманывают.
13
Хлеб! ( нем.)
– Бери, не боись, фашистская мелюзга… – добродушно произнес долговязый, поднеся хлеб к самому личику мальчика.
Тот внезапно, неуловимо быстрым движением выхватил кусок и тут же вонзил в него свои маленькие зубки, принявшись поедать его с огромной скоростью.
– Ишь ты!.. Метет и не давится… Что твой пулемет – ленту с патронами… – посмеиваясь, крикнул заряжающий расчета, солдат средних лет с сухим, покрытым морщинами лицом.
– Изголодал… мелюзга… – отозвался долговязый. – У меня двое пацанят. Меньшой точь-в-точь такой был, как на фронт забирали. Щас уже вырос небось…
Видимо, по-прежнему беспокоясь за сохранность краюхи, мальчуган запихал его целиком в рот и теперь с большим трудом предпринимал попытки прожевать пищу. Больше всего он сейчас напоминал хомяка с набитыми щеками, чем вызвал дружный смех и шутливые замечания бойцов, что, впрочем, нисколько не смутило мальчишку, продолжавшего сосредоточенно, сопя носом, делать начатое.
XV
Аникин, повернувшись к Воронову, кивнул в сторону мальчика.
– Сказать бы ему, чтоб тикал отсюда… Не ровен час кирпичом прихлопнет или под сапог попадет…
Воронов, подбирая слова, попытался построить какую-то фразу по-немецки, но мальчик на нее никак не отреагировал, самозабвенно дожевывая хлеб. На помощь младшему лейтенанту пришла женщина, видимо, по словам Воронова сообразившая, что он хочет сказать ребенку. Она заговорила энергично, будто отчитывая мальчика за что-то. Тот молча выслушал, дожевав хлеб, а потом что-то ответил. Женщина тоже что-то сказала, обращаясь к Воронову.
– Пацанчик говорит, что он хочет кушать. Все время.
– Пусть идет домой… – сказал Аникин.
– Он говорит, что у него нет дома. Мать и сестра, старшая сестра, погибли, когда они шли по улице. Бомба из самолета… Когда они хотели прийти к бабушке и дедушке. Они живут за городом… Два дня назад. Упала бомба, когда они шли по улице к бабушке и дедушке… С того времени он не ел.
– Где-то он все это время был?
– Вчера – в подвале, сегодня – в другом подвале, тут рядом. Там еще есть две кошки…