Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»
Шрифт:
– Артиллеристы, вашу мать! Быстро к самолету! – услышал Воронцов голос капитана.
За протокой молчали. Пользуясь паузой, которая не могла продолжаться долго, двое младших лейтенантов из группы капитана Омельченко подбежали к самолету, быстро разбросали маскировку. Один из них тут же залез в кабину. Истребитель был развернут носом в сторону протоки.
– Ларионов, что там с самоликвидатором? – крикнул Гришка младшему лейтенанту, который копошился в кабине летчика.
– Похоже, не сработало.
– Ладно, закладывай побольше. Сработает, когда все ухнет.
Из-за протоки снова началась стрельба. Протока порядком обмелела, вода едва доходила до колен, и «древесные лягушки» быстро начали продвигаться вперед, изредка постреливая
– Огонь! – крикнул Воронцов.
Капитан со своими младшими лейтенантами тем временем находился возле самолета. Демонтировать что-либо ни времени, ни возможности не оставалось. Младшие лейтенанты торопливо распихивали взрывчатку всюду, куда только было можно, прямо в вещмешках, разматывали провод электрического взрывателя. Капитан что-то кричал то своим подчиненным, то Воронцову.
– Отойди! Отведи людей, Сашка! – услышал он и тут только сообразил.
Один из младших лейтенантов, сидевший в кабине, сосредоточенно смотрел на протоку через выбитый фонарь. Вначале Воронцов подумал, что он ранен и, уткнувшись в приборную доску, не может вылезти из кабины. Но в следующее мгновение он высунулся через выбитое стекло «фонаря» и крикнул капитану Омельченко:
– Пушки исправны, командир!
Ах вот оно что, понял Воронцов. Храбрые и находчивые ребята, эти смершевцы.
– Давай, быстро! Разворачивай! – распоряжался капитан Гришка.
– Не развернем, командир!
– Помогай кто может!
И тут Воронцов понял, что задумали смершевцы. Он приказал пулеметчику Темникову усилить огонь, прикрыть их отход, а остальных отвел к самолету.
– Бревно! Бревно давай! – командовал один из младших лейтенантов, который все эти дни, ничем особо не выделяясь, двигался в середине колонны. – Приподнимай! Фюзеляж заводи! Заводи-заводи! Хорош!
Воронцов, ухватившись за обрубленную, искромсанную фанеру хвостового стабилизатора и руля высоты, вместе со всеми толкал фюзеляж вправо. И трехтонная махина истребителя, носом наполовину зарывшегося в землю, начала сдвигаться, затем наползла на рычаг подсунутого бревна и начала подниматься. В момент, когда угол горизонта стал подходящим, самолет неожиданно задрожал, загремел торопливыми выхлопами всех бортовых орудий и пулеметов. Воронцову и бойцам, обхватившим хвостовые части истребителя, показалось, что младший лейтенант, по-прежнему сидевший в кабине, запустил двигатель. Но в следующее мгновение они увидели сизые трассы, свивавшиеся в одну широкую дорожку, и все поняли. Дорожка уходила за протоку. Она рубила по воде, по ольхам, по кустарнику, росшему по обрезу противоположного берега. Фонтаны грязной воды смешивались с обрубками деревьев и человеческих тел, грохот авиационных пушек и пулеметов сливался с воем и стоном людей, оказавшихся в зоне огня.
– Отходи! – Капитан Омельченко размахивал автоматом и первым отскочил от самолета.
Следом за ним побежали остальные. Воронцов приказал двоим автоматчикам прикрывать отход.
– Отходить начнете, когда я добегу до дамбы! Отходить только через дамбу! Иначе потеряемся! Там, на берегу, заляжете и сразу открывайте огонь! Прикроете основную группу! – И он, придерживая болтавшийся на поясе запасной автоматный диск, побежал за Темниковым, который, пригнувшись, с трудом волок тяжелый МГ с дымящимся стволом. – Быстрей, Егорыч! Быстрей!
Хрипя и отплевываясь тягучей горькой слюной, они повалились возле дамбы. Темников тут же установил пулемет, оттянул рычаг затвора и устало, в несколько приемов, сказал:
– То-то, Александр Григорич… ноги только… и выручили…
Автоматчики, остававшиеся в заслоне, тоже встали и, делая зигзаги, пригнувшись, бежали к ним. А из-за протоки уже кричали, матерились и махали руками. Там все уже было готово к взрыву. И взрывники, видимо, нервничали, боясь, что «древесные лягушки» вот-вот опомнятся от внезапного залпа и понесенных потерь, возобновят
– Давай, Егорыч, прикроем славян! – И, выискивая за дальней протокой хоть что-то похожее на движение, открыл огонь короткими очередями.
Темников тоже сделал несколько очередей. МГ рыкнул, захлебываясь торопливым боем, и замолчал.
– Ты чего? – оглянулся на пулеметчика Воронцов.
– А видишь… Вроде задело… А, командир? Посмотри-ка… – И Темников, видимо, хотел показать ему правое плечо, на котором расплывалось темное пятно, но не справился со своим телом и начал заваливаться набок.
Воронцов подполз к пулеметчику. Перевернул его на спину.
– Егорыч? Куда?
– Рука… Не владею…
Он оглянулся. Там, по мелководью дамбы, бежали, обгоняя друг друга, Численко и Лучников. Он крикнул им, но голос его никто не услышал в грохоте стрельбы и других криках. Кричал капитан, и один из младших лейтенантов, кажется, Акулич, привстав на колено, махал обеими руками. Воронцов понял, что все готово к взрыву и что они, заслон, своей медлительностью могут испортить все.
Пятно на плече Темникова стало просачиваться через комбинезон бурой слизью.
– Потерпи, Егорыч. – И Воронцов перекинул левее сошки пулемета, прижал к плечу короткий рог приклада и, ловя в прицел мелькающие среди обрубленных ольх и взбудораженной воды фигурки «древесных лягушек», начал вылавливать их, одну за другой – короткими и длинными, смотря по обстоятельствам, очередями. Наконец лента закончилась. Воронцов изо всех сил швырнул раскаленный МГ в воду, выбирая где поглубже. Взвалил на плечо Темникова и, пошатываясь от тяжести, побрел через залитую водой дамбу.
Со стороны Винокурни, по всей ширине берега, прикрывая их, лупили автоматы и несколько винтовок. Матерился капитан Гришка. С той стороны, куда был направлен их огонь, тоже стреляли. Несколько пуль стайкой пронеслись совсем рядом и с небольшим перелетом взбили фонтанчики мутной воды, перемешанной с серой листвой, поднявшейся со дна. Только бы не теперь, лихорадочно колотилась под самым горлом мысль о том, что могло произойти в любое мгновение. Только бы не теперь. Нет, он не может умереть от пули того, чьего сына, быть может, именно сейчас записывают в тылу на его, старшего лейтенанта Воронцова, отчество, чтобы не отдавать в детский дом, чужим людям, на произвол судьбы. Если это сейчас произойдет, думал Воронцов, если очередная пуля сейчас собьет его вместе с его ношей в воду, то большей несправедливости быть не может. А что ты видел вокруг себя все эти годы, мысленно подтолкнул он себя к наихудшему, словно заранее пытаясь смириться со всем, что может случиться с ним и с пулеметчиком Темниковым. Нет, нет, только не сейчас. Абсурд не может иметь такую чудовищную логику.
Там, за спиной, тоже орали по-русски. И возможно, думали то же и боялись того же.
Взрыв был такой огромной силы, что Воронцов в какое-то мгновение почувствовал, как его измученное усталостью тело теряет вес и притяжение земли и, словно сухой лист, затерянный среди травы и, казалось, надежно прилипший к приютившей его почве, невесомо поднимается и летит куда-то прочь. Он ударился каской о какой-то предмет. Поднял голову и увидел перед собой знакомые сапоги. Стоптанные донельзя и расквашенные на болотах до такой степени, что, казалось, снимать их уже нельзя, развалятся, они лежали неподвижно. Сапоги принадлежали Добрушину, оставленному позади, за протокой и дамбой, коноводом. Почему он здесь? Воронцов вскочил на колени и увидел, что Василий Фомич, самый пожилой солдат его роты, которого, конечно же, не следовало брать в этот рейд, лежит, вытянувшись во весь свой невеликий рост. Кто-то из своих уже приготовил его тело. А может, и сам лег, почувствовав, что умирает. Над левой бровью небольшая, размером с пуговицу, рана. Рана еще живая, в ней что-то пульсировало, и вниз по виску стекала вязкая струйка.