Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»
Шрифт:
Капитан Омельченко выругался и поскакал в голову колонны. Вскоре там, впереди, послышался его голос. Но быстрее колонна не пошла.
– Нервный у него конь, у вашего капитана, – сказал пулеметчик Темников и оглянулся на младшего лейтенанта Акулича, ехавшего рядом.
– Ты в свое дело смотри, – хмуро ответил Акулич и покосился на Воронцова.
Воронцов молчал. Выплеснув все накопившееся на капитана Гришку, он теперь думал о том, что, если будет бой, всех своих надо держать рядом, под рукой, иначе этот воин из СМЕРШа положит под пули всех. Он развернул Кубанку и кивнул Темникову:
– Егорыч, передай нашим – подтянуться.
Темников в окопах давно, с сорок второго года. Калач тертый. Он слышал их разговор и все понял. А потому, когда Воронцов произнес: «Передай нашим…», развернул коня и погнал его в хвост колонны, передавая всем бойцах Восьмой и Седьмой рот, чтобы подтянулись к ротному. Численко и Лучников двигались замыкающими. Их пулеметчик ждать не стал, подумал: отсталый заднему погоня, развернул коня и поехал догонять своего командира.
Бойцы из Седьмой, оставшись без Нелюбина, сразу сбились вокруг сержанта Пиманова и вестового Звягина.
– Вот они, Котовичи, товарищ капитан, – указал Калюжный на гряду тополей за протокой. – Самолет там.
Выслали разведку: младший лейтенант Акулич, Звягин, Добрушин. Следом за ними в пятидесяти метрах двинулась вторая группа: Воронцов, Темников, Морозов и Чебак.
– Егорыч, приготовь пулемет, – приказал Воронцов. – Чебак, вы у Егорыча – вторым номером.
– Понял, – ответил Чебак.
Акулич, Звягин и Добрушин уже перебрели через протоку, миновали Винокурню и спустились к дамбе. Воронцов со своей группой дошел до середины первой дамбы. И в это время справа в лесу, севернее, захлопали вначале одиночные выстрелы, а потом в перестрелку ввязались сразу несколько пулеметов. И Воронцов, резко натянув поводья, так что Кубанка присела на задние ноги, подумал: вот когда свадьба пошла, товарищ капитан…
Глава двадцать четвертая
Радовский опоздал на хутор Чернавичи примерно на час.
Первым делом он навестил «самооборонщика». Василь Рогуля лежал на лавке у окна, накрытый какой-то ветхой дерюжкой, какой накрывают больного проказой или тифом, чтобы в случае худшего исхода закопать эту ветошь вместе с охладевшим телом. Радовский сразу понял, что отец семейства снова притворяется.
– Аксинья Северьяновна, поговорите с ним. Скажите, нам его театр смотреть нет ни времени, ни желания. Если он будет молчать, я вначале прикажу повесить вниз головой его старшего. Вон на той раките. – И Радовский указал на дерево, росшее за дорогой напротив дома Василя Рогули.
– Царица Небесная, святая Богородица! – перекрестилась Аксинья Рогуля.
– А потом приступим к допросу и других жителей хутора. На раките сучьев много.
Она с ужасом смотрела на него. Он знал, о чем и о ком она сейчас думала. И был уверен, что сказанное подействует. Она – председатель колхоза, глава коллектива, бывшего, возможно, и настоящего, и уж точно будущего. Чувство ответственности за людей, живущих рядом, у нее в крови. Конечно, эта женщина сейчас его ненавидит и проклинает теми проклятиями, на какие только способна мать, детям которой угрожает опасность. Он знал, что проклятия матери могут быть сильнее молитвы и, если Бог попустит, они даже могут материализоваться. Но сейчас он должен был выполнить приказ и доложить подполковнику Брукманну об успехе. А судьба этих людей… В его памяти, придавленные чугунной заслонкой воли, были спрессованы несколько таких деревень и хуторов, уничтоженных его людьми вместе с жителями. Этот может стать еще одним. И его он придавит тяжелой заслонкой. Одним больше, одним меньше… После такой войны на рай рассчитывать очень даже глупо. Не всегда и ему, и его людям удавалось оставаться просто солдатами, выполняющими приказ. Так что лучше об этом и не думать.
Да, именно так. Сейчас он должен забыть, что и у него где-то далеко отсюда есть жена, ребенок и что они тоже могут оказаться в чьей-то власти. Когда его нервы слабели и размягчалось сердце, он совершал такие поступки, за которые потом приходилось расплачиваться слишком дорого и слишком долго. На войне нужно быть просто солдатом. Просто солдатом, выполняющим приказ. Это решает многие проблемы, в том числе и нравственные. Не владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ…
В глаза чудовищ он смотрел уже не раз. В самом начале войны, зимой, под Вязьмой, он увидел жителей одной из деревень с фанерными бирками на шее… Кто на них навесил эти бирки? Немцы? Или наши недоумки из полиции? Несколько месяцев спустя, уже весной, он стоял у рва, куда только что свалили тела расстрелянных партизан и красноармейцев. Ров был отрыт рядом со школой, переоборудованной партизанами под госпиталь. Штабель набухал кровью, кровавая слизь сочилась отовсюду, и штабель на глазах расползался и казался живым. Это было делом рук его боевой группы. В ту деревню они вошли с боем. Чтобы уничтожить партизанский госпиталь. Хотя это была обыкновенная сельская больница. В палатах лежали в том числе и местные жители. И врачом в больнице служил местный фельдшер. И медсестрами, и санитарками. Его люди всех отвели ко рву… Таков был приказ командира 5-го армейского корпуса, в зоне ответственности которого находился тот госпиталь.
Что ж, если судьбе угодно, чтобы здесь появился еще один кровавый штабель, и пусть будет так. Он заглянул в свою душу и подумал: смотри, как злобно смотрит камень… Вот так, Аксинья Северьяновна. И только так. Злобный камень – вот что такое человеческая душа на войне! Злобный камень! Смешно стараться казаться благородным там, где это невозможно. Незачем кривляться и перед самим собой, и перед своими подчиненными.
Большевики ушли в сторону выморочного хутора Котовичи. На карте его не было. Аксинья Северьяновна, оказавшаяся человеком достаточно благоразумным и сговорчивым, пояснила, что хутор сселили десять лет назад. Все постройки сгорели. Сейчас там ничего нет. Усадьбы заросли кустарником и лесом. По поводу землянки и они, и Василь Рогуля в один голос твердили, что ее вырыли не хуторские, что никто о ней ничего знать не знает. О Стрелке и о летчике они тоже промолчали. Когда Радовский снова спросил о Лиде, Аксинья сказала, что это ее племянница, пришла к ней после того, как под Омельяновичами на Яровщинском поле был разбомблен их обоз.
– В Котовичи я вас отведу. Только хутор не разоряйте. Мы ни в чем не виноваты, господин майор. Власти подчинялись. С утра до вечера работали. Овес, картофель и мясо в Омельяновичи возили по разнарядке. Мы люди смирные, тихие. – Губы у Аксиньи Северьяновны тряслись. Сейчас она думала не о себе, а о своих дочерях и племяннице с ребенком.
Вот тебе и Георгий Алексеевич, подумала о Радовском Аксинья Северьяновна. Коньяком угощал, шутил, о семье расспрашивал, кобылку посулил подарить…
Сколько раз Радовский слышал клятвы, подобные этой, но потом все оказывалось не так. Как раз по причине неверной информации, полученной от людей, явно или тайно сочувствующих партизанам, его боевая группа несла неоправданные потери. И виновных приходилось карать очень жестоко. За преднамеренную ложь, приведшую к гибели людей. И неважно, кто они, солдаты или гражданские. Эти двое, возможно, что-то скрывали. Но и правду они говорили тоже. Они признались, что большевики ночевали на хуторе и что ушли в сторону Котовичей. Ими командовал офицер в звании капитана. Вооружены стрелковым оружием. На лошадях. Всего около двадцати человек. Одеты в камуфляжные комбинезоны. Имеют радиостанцию.
Советы ведут себя очень осторожно. Служба радиоперехвата не смогла засечь ни одного радиосеанса. Видимо, их передатчик работает только на прием. Значит, сюда, за самолетом и пилотом, пришли не новички.
Куда подевался Андрей Сакович, этого выяснить пока не удалось. Радовский спросил, не вели ли Советы пленных.
– Нет, – сказал «самооборонщик». – Я никого не видел. Все были с оружием. Никого не конвоировали. Никого не запирали. Все приехали верхами и уехали верхами. Ни о каком пленном не разговаривали. Разговаривали вообще мало. Спали в сараях. В дома не пошли. Выставили часовых, поели из банок консервов и легли. С нами вообще разговаривали мало.