Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»
Шрифт:
– Понял.
– Егорычу объясни, что пойдем мимо него. Сразу его и заберем.
– Понял.
Ничего он не понял. Воронцов отдавал необходимые распоряжения, думал, как бы не забыть чего утром. Уходить придется еще потемну. Но в голове клубилось другое.
Когда он зашел в дом, Калюжный в одной исподней рубахе, уже умывшийся и свежий, как после бани, сидел за столом и бережно обдирал картофелину. Дети уже, должно быть, спали в большой горнице. Дверь туда была прикрыта. Ни звука не доносилось оттуда. Но когда Воронцов шел к крыльцу, видел, что в комнате горит керосиновая лампа. Свет приглушенный, тусклый, он все же оживлял пространство, расцвечивал белую занавеску и оттенял кустик герани в глиняном горшке на подоконнике.
– Садись, – сказал
Воронцов повесил на гвоздь ППШ. Расстегнул верхние пуговицы комбинезона.
Калюжный посмотрел на него и отложил картофелину.
– Пойдем-ка во двор. Там в чугуне вода осталась. Теплая. Полью тебе.
И тут только Воронцов понял, что весь провонял потом. Ему стало неловко, и он попятился к двери. Вышли во двор. Автомат свой Воронцов взял с собой. Разделся до пояса. Вода уже остыла. Но и такая была приятна. И он вспомнил, как мылся такой же пахучей водой, пахнущей дымком, в бане у Пелагеи зимой сорок первого года, когда с Кудряшовым и Губаном после неудавшегося перехода через большак вернулись в Прудки. Губан был откуда-то из этих мест. Выговор у него такой же, как у местных.
Когда вода в чугунке кончилась, Воронцов увидел Лиду. Она быстро шла к ним, сияя в сумерках ослепительно белым полотенцем. Она молча подошла, накинула полотенце на плечо Воронцова, растерянно смотревшего на нее, и так же стремительно исчезла за штакетником.
– Мне полотенце никогда не приносила, – скупо заметил Калюжный.
Воронцов промолчал.
Когда он начал одеваться, вдруг обнаружил, что ни нательной рубахи, ни Зинаидиного полотенца, которым он обматывал себя перед боем, на березовой поленнице, где он оставил их минуту назад, нет.
– Забрала, – сказал, наблюдая за его напрасными поисками, Калюжный. – Постирает, отдаст. – И Стрелок усмехнулся.
Что было в его усмешке? Кто поймет. Спроси его самого, старшего сержанта Калюжного, что в ней, вряд ли и он сам скажет.
Воронцов натянул комбинезон на голое тело, подобрал с земли автомат и пошел вслед за Калюжным к крыльцу.
– Это что у тебя за полотенце? – спросил он.
– Да так, – нехотя ответил Воронцов.
– Память?
– И память, и… – Не хотелось Воронцову ничего сейчас говорить.
– Понятно.
Какая-то необъяснимая неприязнь к Стрелку вдруг охватила Воронцова. Такое он испытывал на вечерних гульбищах в Подлесном, в клубе, когда на его Любку поглядывал кто-нибудь из парней. А если из соседней деревни, то через минуту-другую вспыхивала драка, в которую потом втягивались все. Так что потом уже и вспомнить не могли, из-за чего вся каша заварилась.
Но не драться же с Калюжным. Он прожил с Лидой всю зиму. Гораздо дольше, чем Воронцов с ней в то лето. Их объединяло большее. Большее? А ребенок? Дочь? Девочку, которую дочери хозяйки называют Сашей. Лида не произнесла о дочери ни слова. Ни имени ее не назвала, ни обмолвилась даже о ней и словом. Ждет, когда он спросит. Значит, им все-таки надо побыть наедине. Неужели Стрелок этого не мог понять?! Черт бы его побрал с его услужливостью и двусмысленными усмешками. А может, зря он вообще пришел сюда?
На столе уже стояла бутылка самогонки, картошка в чугунке, квашеная капуста в алюминиевой миске. На дощечке – аккуратно нарезанное сало. Жареная рыба в сковороде, залитая томленой сметаной с луком. Это была щука, он ее узнал по запаху.
– Щука? – удивился он.
– Да! А чему ты удивляешься? Рыба у нас никогда не выводится. – В голосе ее была какая-то веселая, победная нотка, что, вот, мол, и без тебя мы на свете не пропали, без рыбы не остались…
Пили и ели почти молча. Не вязался у них ни разговор, ни вечер. Воронцов больше пил, чем ел. На Лиду старался не глядеть. Думал о своих бойцах, которые сейчас стояли на ближних и дальних постах и отдыхали возле лошадей, зарывшись в солому. Такой ночлег был для них делом привычным, но все же ему было совестно за то, что они сейчас лежали там, прижимаясь друг другу, чтобы согреться и уснуть, а он, умытый, прибранный, сидел за столом, уставленным яствами, и ждал чего-то еще. Чего-то большего, ради чего и пришел сюда, приняв приглашение хозяйки. Нет, зря он сюда пришел. Он посмотрел на часы и вдруг сообразил, что как раз успеет на смену. Он решил не просто развести последнюю смену постов. Темникова будить не надо, на дальний пост смену отведет сам. Сменит там Лучникова. Заодно и можно будет поговорить с ним. Разговор назрел давно. И Воронцов уже покосился на висевший на гвозде автомат, но вспомнил о полотенце и рубахе, которые забрала Лида. И догадался запоздало: вот баба, она ведь нарочно это сделала. И не уйдешь теперь никуда. Пока не отдаст сама. А когда она отдаст? Что у нее на уме? Что на уме… Что у бабы на уме? У Веретеницыной вон тоже все время на уме одно и то же.
– Белье твое до утра высохнет. Над печкой повесила. – Она посмотрела на него так, как смотрела не раз. Конечно, она все чувствовала. Она понимала все, что происходило сейчас в душе Воронцова. Его небогатый опыт общения с женщинами подсказывал ему, что такой силой интуиции, какой обладали женщины, которых он знал и знает, не обладал никто из мужчин. Даже видавший виды, битый-перебитый жизнью Кондратий Герасимович не мог и сравниться, к примеру, с Веретеницыной, которой, казалось, только скажи что, а она уже, оказывается, все наперед промыслила. И без твоей подсказки.
– Лида, – сказал он, – мне через час на посты. Смену поведу. Так что принеси все мое. На теле досохнет. Спасибо, что выстирала.
– Полотенце-то красивое, – заметила она как бы между прочим. – Подарок? Она, Пелагея, подарила?
И Воронцов, услышав дорогое имя, подумал вдруг о том, что эти два года вместили целую жизнь, что они прожили ее не то чтобы украдкой друг от друга, а просто вдали, что накопилось много того, что им уже и не рассказать друг другу, да и незачем.
– Тогда я сейчас раздую утюг. Угли в печи еще жаркие, живые. Я и трубу не закладывала.
Лида ушла. Выскользнула из-за стола. И Воронцов с Калюжным опять остались одни.
– Ну что, Курсант, давай допьем? Тут ж немного осталось. А потом морды друг другу набьем. А?
– Да это вряд ли.
– Почему?
– А потому.
– Считаешь, что ты здоровей? Или званием выше?
Воронцов вылил из бутылки последнее, поднял свой стакан и, не дожидаясь Калюжного, выпил одним махом, как научился на фронте. Он и хмелел, и не хмелел. В голове стоял какой-то туман, клубился лицами. Лица были разные. Некоторые он любил, а другие ненавидел. То вдруг улыбка Пелагеи и ее торопливый голос с хрипотцой усталости. То ее же улыбка, но на другом лице – Улиты. То лучистые глаза Зинаиды и запах ее волос. То мать, то отец. То брат Иван на сенокосе. То Любка. Нет уже ни Пелагеи, ни Любки, вспомнил он и стиснул зубы. И живы ли отец с Иваном? То майор Лавренов со своей Золотой Звездой на новеньком кителе… То Андрей в куртке и кепи «древесной лягушки»… А Георгий Алексеевич и не знает, что Анны Витальевны давно уже нет на свете, что как раз на Пасху в Прудках по ней справили полгода и Зинаида возила на могилу Алешу. Он подумал о Радовском с такой болью, что захотелось вдруг увидеть этого чужого и странного человека, в котором ему всегда угадывалась такая твердь и такая личная правда, что хотелось понять его, хотя бы вглядеться в эту его твердь. Если понять и постичь ее невозможно.
Так они и сидели вдвоем, думая каждый о своем и переживая это свое каждый по-своему. И когда вернулась Лида, им стало и легче, и тяжелее одновременно. Она положила перед Воронцовым стопку выглаженного белья. Сверху лежало полотенце, расшитое алыми кониками и крестами с аляповатыми буквами, разбросанными по всему полю вышивки, но если их сложить воедино, то получалось: «Кого люблю, тому дарю». И Лида, конечно же, не случайно положила перед ним его белье так, вышивкой вверх. Она разглядела эти буквы и собрала их воедино. Потому что именно они, а не коники и не кресты, образующие удивительную гармонию линий и символов, составляли суть полотенца.