Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»
Шрифт:
Страх на его лице сменился радостным выражением. Сейчас музыкант имел право уйти, искупил вину кровью. Но осколки были слишком мелкими, а крохотные ранки напоминали булавочные уколы. По выражению лица Ходырева понял, улизнуть не удастся. В воронку сверху вниз заглянул ординарец Елхова, бесшабашный малец лет восемнадцати, угодивший в штрафники прямиком с оборонного завода. Он сбегал от тяжкой беспросветной работы, без сна и выходных. Фронт казался ему избавлением. Сейчас Костя чувствовал себя как рыба в воде, не боялся смерти и бегал под пулями, выполняя поручения ротного.
– Капитан
Ординарец употребил более сильные выражения. Ходырев втащил его за рукав и, кажется, тем самым спас. Очередь с запозданием разнесла остаток бруствера, зажигательная пуля прошла сквозь ворот шинели, противно запахло жженой шерстью.
– Горим, – сказал Сечка. – Бой в Крыму, все в дыму…
Тонкая детская шея Кости Гордеева вертелась, он пытался глянуть на воротник. Руки с обгрызенными ногтями сжимали трофейный автомат, один из тех, которые захватили под Деде-Ламином.
– Костя, что там с первым взводом? – спросил Ходырев.
– Пропадает братва. Товарищ капитан приказали гасить вражеские огневые точки.
– Слышал.
Борис снова припал к «МГ», горячий ствол потрескивал, под ним таял лед. Ординарец бесстрашно бежал дальше.
– Пропадет парень, – сказал он, нажимая на спуск.
– Говно не тонет, – отозвался Сечка, придвигая очередную коробку.
Григорию Петровичу Сечке недавно исполнилось тридцать два года. Он считал себя бывалым, хорошо пожившим человеком, хотя его бывалость имела много темных сторон. Гришу выгнали из музыкального училища за мелкие кражи, затем он работал в десятке разных мест, попадал в неприятные истории, пока не закрепился в кладбищенском оркестре.
На этом скорбном месте жизнь Гриши просто заискрилась. Зачем прорываться в городскую филармонию, много и тяжело трудиться, когда есть такие места. Где, выучив несколько печальных маршей, можно жить хлебно и безбедно. Войну он воспринял равнодушно, но когда зимой призвали и его, Сечка расстроился. Воевать он не желал, ведь там не наливают водки, не кормят, как на поминках, жирными щами с мясом и картошкой. Там, говорят, и женщин мало.
Рядового Сечку направили в дивизионный оркестр, но со временем он заелся и не оценил своего счастья. Попался на левых заработках. На переформировке музыкантов одалживало иногда местное начальство для проведения торжественных похорон. За это не платили, и хитроумный Сечка договаривался о похоронах за деньги. Несмотря на войну, многие не жалели денег проводить в последний путь своих близких. Григорию Петровичу, как руководителю, шла львиная доля.
Его хлопнули с поличным. Вытряхнули из карманов пачку червонцев, а из офицерского чемоданчика немыслимо дорогие по военным временам продукты: копченую колбасу, буженину, шоколад. Военный обвинитель тряс старческим пальцем и призывал суд:
– Расстрелять борова! Гляньте, как он разожрался на людском горе.
Прокурор и сам был упитанный, но что возьмешь со старика? А толстяк Сечка с глянцевыми щеками и объемистым животом невольно свидетельствовал о своей неправедной сытой жизни. Судья глянул на его шерстяные бриджи, хромовые сапоги и уронил:
– Ничего, в окопах жир растрясет, – и после короткого совещания добавил: – Семь лет мерзавцу за групповые хищения государственного имущества и мошенничество. С заменой на три месяца штрафной роты.
Так Сечка угодил во 2-ю штрафную роту, где отчасти растряс жирок, но оставался круглым, как колобок, правда, уже без хромовых сапог и полковничьих бриджей. Хромачи сменили на задубевшие старые ботинки, а штаны на залатанные шаровары третьего срока носки. Не нюхавший пороха музыкант с тоской вслушивался в грохот боя. Из раздумья его вывел голос сержанта Ходырева:
– Гриша, просыпайся!
Борис ловко менял раскалившийся ствол, потрогал затвор, тоже сменил на запасной. Сечка подсунул запасную ленту, блестящую и гибкую, как змея. Ходырев снова припал к пулемету и дал пристрелочную очередь.
Бесстрашный ординарец Костя Гордеев наконец отыскал Воронкова и привел к командиру роты. Елхов не стал выговаривать политруку, а сразу поставил конкретную задачу.
– Первый взвод пропадает. Им один бросок остался. Видишь кусты? Вдоль оврага удобно. Тополь сбитый валяется. Чем не укрытие?
Елхов показывал еще какие-то удобные для перебежек места, а Воронков видел лишь многочисленные неподвижные тела. Некоторые еще шевелились, пытались ползти, их накрывали пулеметным огнем.
– Понял? – спросил Елхов. – Есть возможность проявить героизм. Проявляй и спаси людей.
«Вот сам и спасай!» – едва не вырвалось у Воронкова, но вместо этого он угрюмо проговорил: – Нельзя там атаковать, мины сплошные.
– Ошибаешься, мин не так много. Это остатки не полностью разминированного поля. Там осталось несколько штук, если взять правее, мимо вон той ивы, то пробежишь безопасно.
Легко водить рукой. Сам капитан выручать взвод не торопится под предлогом более важных дел. Воронков топтался и медлил. Елхов отвернулся, занятый положением на правом фланге, затем сказал, не повышая голоса:
– Не смей показывать страх перед подчиненными. Вперед.
Воронков, проклиная все на свете, двинулся на левый фланг. Когда услышал свист пуль, лег и продолжил путь по-пластунски. Его догнал ординарец Костя Гордеев и зашагал рядом, держа в зубах папиросу. Виктор Васильевич глядел на него с земли, мальчишка рассматривал ползущего политрука сверху вниз. Сцена получалась не только смешная, но и унизительная. Офицер старательно ползет, а солдат спокойно шагает, да еще и курит. Слыхал, наверное, слова капитана, потому и выделывается.
– Ложись, – зашипел Воронков, но малец даже не пригнулся. – Идиот. Вот идиот.
Непонятно, кому были адресованы последние слова: ординарцу Гордееву, ротному Елхову или самому себе. Не сумел выбраться из этой ямы, значит, хлебай до последнего. Политрук и ординарец при желании не могли понять друг друга. Костя успел пережить за время войны самое плохое: погиб отец, пропал старший брат, умерла зимой сестренка. Сам он с шестнадцати лет работал в холодном громыхающем цеху, где приходилось спать рядом с работающим станком, потому что смены длились пятнадцать часов, а шагать до барака предстояло целый час по зимним пустым улицам.