Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»
Шрифт:
Лейтенант и его помощник веселились, глядя на растерянного политрука. Оба чувствовали себя неуютно, но за делами становилось легче, особенно, когда видишь человека, который боится гораздо больше, чем ты сам. Воронков не знал, что ответить насчет командиров, идущих впереди. Лишь посоветовал:
– Проведите беседы с личным составом.
– Уже провели, – доложил Ходырев. – Люди прощальные письма пишут, я тоже написал.
Воронков поспешил уйти и завернул к старшине. Тот окончательно испортил настроение. Брякнул на стол пару хороших сапог.
– Эх,
Политрук понял, старшина успел хорошо выпить, и выговорил ему. Глухов в ответ прижимал ладони к груди:
– На смерть ведь идем, Витюша, мой дорогой. Ну, как же не выпить? А дело я свое знаю, два взвода уже одел-обул, сейчас третий одевать буду.
Не менее встревожены были арестанты Персюк и Кутузов. Персюков ходил взад-вперед, прикидывал, решал. Кутузов мял вечно больные застуженные еще в лагере уши и размышлял, можно ли уклониться от боя, сославшись на глухоту.
– Чего ты ерунду мелешь! – крикнул Персюков. – Какие уши? Руки-ноги целые, винтовку держать можешь, значит, пошел сражаться. За родину!
Сказав последние слова, Персюк неподдельно скривился. Неужели есть такие идиоты, которые готовы ради каких-то идеалов поставить на кон свою жизнь. Он рвался на фронт с единственной целью – сбежать. Воевать не собирался, считая никчемным занятием рисковать ради пустых слов. Персюкова тревожило, что двое суток к ним никто не подходит, не иначе готовят какую-то пакость.
Приходила мысль сбежать с гауптвахты, но это оказалось не простым делом. Если раньше немногочисленных арестантов охраняли кое-как, то в последние дни Елхов словно сорвался с цепи. Лично обходил посты и обещал часовым веселую жизнь, если они что-то проморгают.
– Эй, Шило, – позвал он одного из часовых. – Что, вся рота уезжает?
– Похоже на то. Писари с документами вроде остаются, а остальных в Сталинград.
– Если побегу, стрелять будешь?
Шиленков опасался авторитетного уголовника, но еще больше боялся Елхова. Подумав, он дипломатично ответил:
– Не надо бежать. Капитан сердитый, лучше его не злить.
Кутузов, по давней лагерной привычке, имел при себе заточку, сделанную из металлического штыря. Он без колебаний пускал ее в ход и мог по команде Персюка легко убить часового. Тимофей Персюков шел на мокрые дела с оглядкой, но сейчас не видел иного выхода. Кутузов в ответ согласно кивнул и попробовал на палец отточенное блестящее острие. Шиленков, не чуя опасности, доверчиво приблизился, отвечал на вопросы вора, но в этот момент прибежал Ходырев:
– Персюкова к особисту! – крикнул он.
Повели. Уголовник пытался заговорить по дороге с сержантом, тот отмалчивался. Когда Персюк схватил его за плечо, Борис отпрыгнул и поднял винтовку. В глазах парня сквозила ненависть, палец лежал на спусковом крючке. Персюк видел, тот готов выстрелить и борется с собой.
– Тихо, тихо, – забормотал Персюков, показывая пустые ладони.
У Стрижака имелась своя информация. Он с порога спросил уголовника:
– Бежать
Персюк видел, на столе нет никаких бумаг. Особист не собирался проводить расследование, за его спиной нетерпеливо перетаптывался помощник. Тимофей вспомнил рассказы о смерти Марчи, которого застрелили походя, просто так и бросили в скотомогильник. Молчание затягивалось, помощник проявлял нетерпение, у Стрижака дернулись мышцы на скуле.
– Товарищ майор, только время теряем, – сказал помощник. – Вывести его, и все дела.
Персюк понял, что просто слова его не спасут. Надо говорить по делу.
– Собирался, – кивнул он, – но не сбежал.
– Почему?
– Страшно было. Поймают.
– На передовой тоже подохнешь, – равнодушно сказал особист. – Какая разница?
– Там хоть какой-то шанс. Один из десяти. Мало, но играть можно.
– Один из ста, – уточнил Стрижак. – Шагай во взвод и без фокусов.
За то время, пока рота стояла на пополнении, многие обзавелись подругами. Большинство женщин буквально за час, непонятно откуда, узнали об отправке. Они облепили забор, тревожно переговаривались и ждали. Елхову пришлось дать полчаса на прощание. Старшину Глухова провожала Зина с подругой Таней. Причем Таня не обращала внимания на своего кавалера Аркадия Сомова, а обнимала старшину. Тот сумел задурить головы обеим женщинам.
– Береги себя, Проша, – просили они.
Вора Надыма, который последнее время ушел в тень, провожала толстуха с двумя детьми. Женщина ревела, Надым нервничал и повторял:
– Хватит, идите домой.
Уголовники над ним посмеивались:
– Ну и плюху нашел.
Надым оттолкнул женщину и пошел к казарме. Непонятно, что чувствовал этот человек. Неписаный закон запрещал настоящим ворам иметь семьи. Женщин полагалось презирать, использовать, как вещь, а затем выкидывать. Надым с его возможностями мог бы найти кого приличнее, но он привязался именно к толстухе и ее детям. У двери казармы обернулся и крикнул:
– Я вернусь.
Скрытного Воронкова провожала высокая стройная девушка. Судя по всему, политрук много чего ей наобещал, а сейчас тяготился непрошеным визитом. Он тоже уговаривал девушку идти домой и врал, что напишет ей. Виктор Васильевич легко рвал такие отношения, подруга ему надоела, и он опасался лишь одного, чтобы она не забеременела. Повторного скандала, как это случилось со связисткой, он боялся. Воронкову снова пообещали должность в политотделе, и ненужные хвосты были ни к чему.
Борис Ходырев прощался с Катей. Оба не находили нужных слов и молча держали друг друга за руки. Время бежало быстро, когда осталась минута или две, они заговорили, перебивая друг друга.
– Катька, дождись. Я на тебе женюсь, ей-богу.
– Боречка, береги себя, не лезь куда попало.
– Ты скажи, согласна?
– Мама носки и рыбу сушеную передала. Возьми.
– Мои родители не против будут, а по весне…
Никита, брат Кати, вмешался в бестолковый разговор, сунул Борису сверток и заверил: