Штучки!
Шрифт:
– Будешь шоколад с мороженым и взбитыми сливками, деточка?
От жары над морем поднялось зыбкое марево. Погода стояла великолепная, к полудню на пляже яблоку негде было упасть, и Мария-Луиза, с полными слез глазами, не успевала наливать пастис. Среди курортников уже разлетелась весть об унесенной в море девочке, но, если не считать того, что матери стали внимательнее присматривать за собственными детьми, все вели себя как обычно. Безмятежность ничем не примечательного дня на мгновение нарушил лишь гул вертолета.
Головы запрокинулись, руки чуть дольше задержали мяч, однако никому не хотелось портить себе отдых, взвалив на душу тяжесть чужой беды.
Ближе к вечеру спасатели и жандармы начали готовить родителей к страшному
К тому времени, как за Каролиной пришел отец, мороженое давно растаяло. Он молча прижал к себе дочку и заплакал. Мать, окаменев в своей скорби, не принимала никаких утешений и винила во всем мужа. Это из-за него случилась трагедия.
Поиски не прекращались до темноты. Отец с Каролиной стояли на мостках, с которых удили рыбу, рядом с ними – два молодых спасателя. Мать держалась поодаль, одна, и глаз не сводила с моря, будто надеялась усилием воли совершить чудо. Каролина попыталась вообразить, что чувствует ее сестренка теперь, после того как умерла. Но это оказалось слишком сложно, и она стала думать про детей из кемпинга, с которыми, может быть, подружится в будущем году, если родители наконец-то купят трейлер.
Розовые скалы обнимали бухточку, словно материнские руки. Семьи складывали полотенца и зонты. Пора идти в душ, наступал час, когда все наводят красоту, и сделать это ничего не стоит: кожа загорелая, лица гладкие, отдохнувшие. Влюбленные прошлепали по воде и остановились, глядя в открытое море, – как будто счастье и удача ждали их где-то там, за бухтой, там, куда море унесло шестилетнюю девочку.
Папа никогда мне этого не простит.
Так и осталось неизвестным, кто первым увидел каноэ. Лодка коснулась берега, и гребец вытащил ее на песок. В глубине лодки виднелся какой-то красный комочек. Неподвижный. Гребец наклонился, и две маленькие ладошки обхватили его шею. Поднялся радостный шум, затем все смешалось – крики, смех, рыдания. Этот человек передал Изабель с рук на руки матери, и отец, ринувшись к ним, сгреб обеих в объятия. Каролина осталась на месте. Только она одна, с высоты своих девяти лет, поняла всю глубину драмы.
Папа никогда мне этого не простит.
Потому что мама уже тогда сделала выбор между человеком, который дал ей этого ребенка, и другим – тем, кто вернул ее девочку. Папа меня так и не простил.
Его бывшая
Доротея. Грузная, тяжелый сосок ввинчен в рот младшенького. Запах выстиранного белья, подушки в клетчатых наволочках – она сама сострочила эти наволочки на швейной машинке, стоящей в гостиной. Детские фотографии над туалетным столиком в спальне, украшенной пластиковыми виноградными лозами. Репродукции дейролевских [8] учебных таблиц на стенах кухни, где собрано все необходимое, от йогуртницы до мороженицы, не говоря уж о вафельнице, – занятиям, которые Доротея проводила по средам, полагалось заканчиваться полдником. Дети лепили фигурки из соленого теста, готовили пиццу, делали марионеток, рисовали пальцами… В книжном шкафу с полным собранием сочинений Дольто [9] и романами Паоло Коэльо соседствовали «Маленький кондитер» и «Ручные работы для дождливых дней», питавшие вдохновение Доротеи. Ей, воспитательнице детского сада, они служили справочными изданиями.
8
Цветные таблицы для наглядного обучения на уроках ботаники, зоологии, географии, анатомии, которыми с 1870-х годов снабжены все французские школы. «Дейроль» (Deyrolles) – название издательского дома, по фамилии его основателя и владельца.
9
Франсуаза
– Дети – мой родник с живой водой.
Доротея говорила это вполне серьезно, без улыбки. Она умела примеряться к уровню ребенка, говорить понятным языком.
– А теперь мама пойдет за хлебушком, он нам нужен для того, чтобы вкусненько пообедать.
Она все объясняла, все повторяла несколько раз, выговаривая слова с чрезмерной отчетливостью, и так старалась быть ласковой и приятной, что в конце концов любая ее интонация становилась несколько фальшивой. Ей было трудно, обращаясь к взрослым, сменить привычный глуповатый тон на какой-нибудь другой, и некоторые из взрослых с трудом его переносили: казалось, Доротея считает их умственно отсталыми. Но те, кому раньше приходилось иметь дело с воспитательницами, знали, что это всего-навсего профессиональная деформация. «Производственная травма», поправляли злые языки.
Доротея скалывала волосы детскими заколочками, ходила в туфельках с перепонками на плоской подошве, носила летом шорты, а зимой – длинные сборчатые юбки в цветочек и самодельные украшения.
Сумка с детскими вещами уложена. Все приличное, добротное, из четвертых или пятых рук. Пенелопа иногда возмущалась, ей было неприятно надевать застиранные трусики с вышитыми на них метками незнакомой девочки. Она была слишком мала, чтобы понимать эти материнские взаимообмены, мелочную бережливость, кулинарные ухищрения, всегдашнее стремление потратить как можно меньше. Вымуштрованные дети прямо-таки обожают ветчину с картофельным пюре, зеленый горошек из банки и блинчики на ужин.
За полгода жесточайшей экономии Доротея сумела из пособия, которое выплачивал на детей бывший муж, накопить почти столько, сколько требовалось для осуществления ее мечты. Почти столько, сколько надо. Этим летом она сдаст свою трехкомнатную квартиру, сама поедет погостить к подруге в загородный дом, а детей отправит к родителям мужа с таким легким чемоданом, что, хотят они или не хотят, все равно придется одеть внуков с ног до головы. Вот и еще выгода в придачу к пособию, которое она будет получать независимо от того, где сейчас ребятки. И тогда в сентябре у нее будут деньги.
– Каролина, спасай! Доротея спихивает мне детей на эти выходные!
– Вот и прекрасно!
– Уж куда лучше! Я, конечно, их два месяца не видел, но вообще-то сейчас не моя очередь. Наверное, ей попросту надо на время от них избавиться, так какая разница, свободен я или нет!
– А разве ты занят?
– Вообще-то не занят.
– Тогда в чем проблема?
– В квартире, в чем же еще!
Восемь месяцев назад Реми, расставшись с Доротеей, перебрался в студию. Поскольку он продолжал вносить свою долю за квартиру, в которой жила семья, и начал выплачивать жене пособие еще до того, как был оформлен развод, ни на что другое средств уже не хватало. Гонорары за его первый шедевр все никак не поступали, да к тому же никто пока не мог предсказать, окажется ли успех мимолетным или положит начало долгой и прибыльной эстрадной карьере.
Доротея не препятствовала встречам бывшего мужа с детьми, только требовала, чтобы раз в две недели он забирал на выходные всех одновременно, – как она говорила, жаль разлучать такую славную четверку. Реми устроился, как мог, на своих двадцати пяти квадратных метрах, но Доротею такое таборное житье не устраивало. Она заставила бывшего мужа «поднапрячься, чтобы достойно исполнять роль отца». И так гордилась своей формулировкой, что повторила ее в письменном виде, намекнув даже, будто судья может наказать Реми, если тот не захочет создать приличные условия для жизни своим детям. Вот потому, желая избежать споров, он и снял на днях трехкомнатную квартиру той же площади, что у Доротеи.