Штундист Павел Руденко

Знойное июньское солнце только что закатилось. Длинные зубчатые тени ореховой рощи

сбежали с полей и, точно растворившись в пространстве, наполнили воздух легким сумраком.

Но небо еще горело ярким отблеском

темной синеве небосклона. Ярко, как звезда, сверкал в вышине крест приходской церкви

деревни Книши, раскинувшейся по холмам одной из правобережных украинских губерний, и

даже серые соломенные крыши казались подернутыми розовым туманом.

Широкая деревенская улица, поросшая травою, начала оживать. Власик, младший сын

богатого Поликарпа, с Юрком, сынишкой кузнеца, устроили игру в городки. Сам старик

Поликарп, переваливаясь и разминая плечи, вышел на задворки избы и принялся строгать новую

обойму. Он работал вяло и медленно, как будто нехотя. Дело было в воскресенье, день, когда

работать грех, и он знал, что ему полагается теперь идти на завалинку и сидеть выпучив глаза в

пространство, – калякать он не любил. Но он был лют на работу, как истый хозяин. Дочка Галя

ушла спозаранку к Карпихе, и ему скучно было сидеть без дела и смотреть, как его старуха

возится у печи, собирая ужин.

У чистеньких белых мазанок, крытых соломою, на глиняных призбочках сидели мужики и

бабы и калякали про свои дела. Из крайней избы в это время вдруг раздались звуки мягкого

стройного пения. Пение было хоровое, но в мотиве было столько торжественности, что это

никак не могла быть обыкновенная крестьянская песня. Не могло это быть также церковным

пением. В хоре можно было ясно отличить звонкие женские голоса, а женщины не поют в

православной службе. Да и не напоминало ни один из церковных напевов это однообразно-

стройное пение, которое мягко разносилось в розовом сумраке теплого июньского вечера. В нем

было что-то своеобразное, крестьянское, напоминавшее не то казацкую думку, не то заунывную

песню слепых украинских бардов-гусляров, распеваемую на паперти в день храмового

праздника. Голоса были подобраны хорошие, молодые, и в пении было столько души и чувства

и столько трогательной искренности и простоты, что даже старик Поликарп не выдержал.

– Хорошо поют, нехристи, – пробормотал он про себя, и хотя не бросил работу, чтобы "не

подать виду", но руки его заходили медленнее, и обух перестал стучать, да и сам он нет-нет, да

и прислушивался. Слова были хорошие, как и песня, и явно божественные.

Скажи мне повесть старую, –

пели невидимые певцы, –

Про светлый мир духов,

Христа и его славу,

Про Божию любовь.

Скажи мне повесть просто,

Как маленьким детям.

Иду я, слабый, грешный,

По жизненным путям.

Скажи мне повесть старую

Про светлый мир духов,

Скажи мне повесть дивную

Про Божию любовь.

Скажи мне повесть тихо,

Чтоб я постиг душой

Всю тайну искупленья

И жизни дар святой.

Вещай мне повесть часто,

В душе мне начертай,

Что грешникам погибшим

Открыл спаситель рай.

– Тише, вы, пострелята, – унимала тетка Олена детвору, которая, не обращая ни на что

внимания, громко перекрикивалась и стучала городками.

Разговоры на завалинках приумолкли. Если б не страх поповского проклятия, то, наверное,

куча народу собралась бы у избы, где нехристи тянули свою стройную песню.

То пели штундисты, собравшиеся на свою воскресную молитву. Их было немного в

Книшах. Всего семей десять. Ересь занесена была в деревню года два тому назад Лукьяном,

пасечником, который привез ее из Херсонской губернии, куда он ездил по делам. До того он

был мужик, как и все, разве что к храму был усерднее и, не в пример прочим, любил читать

Писание и разговаривать о божественном. Поп Василий даже не рад был, что у него завелся

такой беспокойный прихожанин. Крестьяне всей округи уважали его за книжность и хорошую,

честную жизнь, и хотя он был беден, на сходах его голос имел больше веса, чем голос многих

богатеев. А тут вдруг старик точно белены объелся.

Приходят к нему миряне на другой день после его возвращения, чтобы расспросить, где,

как и что; а дело было в самый Петров пост, как раз после заговения. Смотрят, а у него на столе

щи скоромные, забеленные молоком, и он со старухой и племянником сидят и хлебают.

– Что ты, Лукьян, – говорят ему, – с ума, что ли, спятил?

– Не я, – говорит, – с ума сошел, а вы с вашим попом до ума не дошли. Сказано в Писании:

не то оскверняет человека, что входит в уста, а что из уст исходит. Всякая пища дана от Бога на

пользу человекам.

"Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет

человека". Они ему слово, он им десять, да все с Писанием. Они к бабе, а та и того борзее: сбил

уже и ее. Так ни с чем и ушли.

И пошел с того времени Лукьян чудить.

Иконы побросал с киота. А икон было у него много, и иные хорошие. Не жалел на них

денег. А тут одни поколол на щепки, другие бабе отдал на крынки с молоком.