Штундист Павел Руденко
Шрифт:
каждому слову оратора. Этот огромный ребенок, видимо, искренне тосковал о том далеком
времени, когда человек жил в прекрасном саду, и о тех благодеяниях, которыми наделил его
творец. От времени до времени он глубоко и скорбно вздыхал. Когда оратор сказал: "Что ж,
спрошу я вас, сделал человек?" – Демьян утер огромным мозолистым пальцем слезу и горько
вздохнул.
– И что ж сделал человек? – продолжал Лукьян. – Он все превратил в бесчинство и
беззаконие! Все нарушил,
совратила с истинного пути. Он не хотел жить честно – и Господь наказал его. Он выгнал его
вон из рая, лишив всего, и вот теперь, даже по сей час, мы ни днем, ни ночью не видим покоя, а
видим одно мучение. Нет у нас пристанища на белом свете! Что Господь давал даром, теперь
мы с кровью рвем друг у дружки.
– Ох-ох-ох! – послышалось в разных концах.
– Дивы бы богатые грызли бедных из корысти. А то и бедные норовят друг на дружку
наступить из зависти и злобы. Что мы теперь? Всю жизнь бьемся как оглашенные, всю жизнь
без передышки страдаем, минуты нет спокою, и все только и делаем, что друг дружку
обижаем… Вот, братие, как Господь покарал нас!
Вздохи становились все чаще и чаще.
– Да ведь это так и должно, – продолжал Лукьян с энергией убеждения. – Нешто можно
было простить ему, отцу-то? Ведь он отец был наш. Он нам хотел как лучше сделать, а мы как
отблагодарили? Это – хоть бы взять и нашего брата: ежели я, положим, отец и люблю своего
сына и стараюсь для него, а он мне заместо этого взял да и сделал как ни возможно хуже. И что
же? Я его взял да и простил? Похвалил? Нет, братие, так нельзя: это будет баловство! И вот по
этому случаю Бог-Отец никак не мог нас простить. Он должен был нас наказать строго, чтобы
мы почувствовали. И он нас наказал, и до того, что нам бы всем пропасть надо было, потому что
мы достойны погибели…
Демьян всем своим лицом, даже всем своим огромным телом изнывавший от глубокой
душевной тоски, не выдержал. Он опустился с лавки коленями на пол, а локти поставил на край
стола и закрыл лицо ладонями. Из-за этих широких ручищ поминутно стали слышаться
всхлипывания, и белокурые спутанные волосы тряслись на колебавшейся от этих всхлипываний
голове.
– Достойны полной погибели! – повторил Лукьян, возвышая голос. – Иначе, братие мои,
нам бы и быть невозможно. Но Господь милосерд – милосерд неизреченно! Самому ему нельзя
было нас выручить – и вот он послал сына своего возлюбленного… Бог-сын и есть тот Пастырь,
что я читал… А овца заблудшая – это мы все. Вот как надо это понимать.
"Поди сюда! – говорит наш пастырь добрый. – Поди! Я тебя не обижу! Я знаю, что ты вся в
грехах,
бойся. Я тебя спасу… ты мне дорога. Ведь тебя отец мой создал… Поди сюда!"
Голос оратора, за минуту угрожающий и строгий, звучал теперь кротко и нежно.
Демьян рыдал. Слезы хлынули у него между пальцев и с носа бежали крупными каплями. В
собрании слышались беспрестанные всхлипывания. Павел, бывший на виду у всех, все время
сдерживался. Но тут и он опустил голову, чтобы скрыть катившиеся по его щекам слезы.
Лукьян сел, сильно взволнованный, и стал отирать мокрый лоб рваным цветным платком.
Молчание царствовало минут пять.
Демьян опять сел на лавку. Его веснушчатое лицо было совершенно мокрое. Он сморкался
и утирал глаза кулаком. Но слезы так и лились. Когда слушатели успокоились, Лукьян снова
встал и, положив перед собою на стол шапку исподом вверх, куда собирались пожертвования,
сказал:
– Братие! Вот мы здесь собираемся и беседуем, и Божиим промыслом не препятствует нам
рука, разящая наших гонителей. А в это время сколь много наших братьев терпит за слово
Божие. Одни в тюрьмах за железными решетками. Другие в кандалах, гонимые по Сибирке, в
цепях, в дальнюю сторону, на нужду и мучения. Попомним их, братие, и соберем, кто что
может, им на помощь.
В собрании произошло движение. Все встали и пошли к столу. Проходя, каждый клал, что у
него было, в шапку. Павел опростал всю мошну. У Демьяна ничего не было, потому что все, что
он имел, он отдавал учителю. Он незаметно снял с пальца серебряное кольцо и положил его в
шапку.
Глава II
Когда Павел вышел на улицу, темнота уже спустилась. Запад чуть багровел. На небе
загорались звезды, и острый серп луны обозначился, не светя, на темно-синем небосклоне.
Павел поднял глаза кверху, и ему показалось, что глубокий тихий небосклон точно заключает
землю в свои объятия, и звезды смотрят вниз разумным человеческим взглядом.
– "Небеса поведают славу Божию", – с чувством проговорил он.
На сердце у него было светло и радостно. Он был весь под свежим впечатлением проповеди
и общей молитвы.
До Маковеевки было с полверсты. Тотчас же за Книшами шло хлебное поле. Высокая
пшеница белела в темноте, колыхаясь от дуновения ветра. Широкие мерные волны бежали по
ней, как по морю.
Белеющая гладь сменилась темной зеленью поемного луга. Дорога поднялась на пологий