Шусс
Шрифт:
Я почувствовал укол, вспомнив, как у трапа яхты Эвелина говорила про миссионера. Ее образ не покидал меня. Я ощущал его, словно медаль на груди, у самого сердца. (Ах, Поль, ты врач, но в этом ничего не понимаешь.)
— Я тоже об этом думал, — перебил меня Лангонь, как всегда уверенный в себе. — Во-первых, второй несчастный случай исключен, или мы будем уверены, что речь идет не о случайности. Я рассчитываю на любознательность лыжников. Конечно, небольшая часть воздержится последовать по стопам Галуа. Но многие, более или менее тайно, захотят их испытать. Лучшие лыжники уже связаны с фирмами, но и среди
— Сегодня, — добавил Маренж поучительным тоном, — скорость пользуется спросом в автомобилях, в вычислительных машинах. А еще больше в лыжах, и почему бы нам не сделать специальные лыжи для установления рекордов скорости? Такие соревнования сейчас проводятся.
— Нет, — сказал Лангонь, — мы ориентируемся на более широкую клиентуру.
— Мы должны сменить название, — заметил Маренж. — Оно устарело.
— Разрешите, — вмешался Лангонь, — я…
— А если я предложу «велос», — прервала его Берта, — «комбаз-велос»?
— Замечательно, — воскликнул Маренж, — я голосую «за».
Все подняли руки.
— Принято, — продолжала Берта. — Еще не поздно начать рекламную кампанию. Есть еще вопросы? Тогда заседание закрыто. Надеюсь увидеть вас всех завтра в Кремье на похоронах. В одиннадцать часов в церкви. О цветах позаботится моя секретарша.
Лангонь был взбешен. На тротуаре он взял меня под руку и проворчал:
— «Торпедо» было совсем не плохо. А «велос» вызывает ассоциации с детским велосипедом. Уверяю вас, Бланкар, она ничего не смыслит в коммерции. Вас подбросить?
— Спасибо, я на машине.
Я вернулся к себе и прошел в кабинет. Обычная почта, проспекты, счета. Мне нужно было посетить мой гимнастический зал, что всегда Доставляло мне удовольствие. У меня там прекрасный инструктор, специалист по всем видам спорта. Но он начнет расспрашивать про несчастный случай с Галуа, а с меня довольно. Поль прав, я принимаю интересы Берты слишком близко к сердцу. И вдруг меня охватило знакомое непреодолимое, проникающее в каждый нерв, захватывающее воображение желание позвонить Массомбру. Я отказывался капитулировать до последней секунды, уже подходя к телефону, говорил себе: «Надо собраться с силами и сказать: нет».
— Алло, Массомбр? Это Бланкар.
Жеманным, ласково мурлыкающим голосом осведомляюсь:
— Я вас не отрываю?
Конечно отрываю. Догадываюсь по его покашливанию, по манере подыскивать слова. Я привлекаю его внимание сюрпризом.
— Жак Месль — вам это что-нибудь говорит?
— Жак Месль? Кажется, да. Я читал его статьи в прессе, кажется, в «Дофине».
— Нет, в «Лионском прогрессе». Вы можете навести о нем справки?
— Нет проблем. Обычно он занимается экологией. Позвоните мне завтра днем. Есть новости о малышке. Она сняла квартирку на пятом этаже в новом доме на улице Лашманн, в квартале Иль-Верт, знаете, рядом с парком.
— Но это должно стоить бешено дорого. Откуда у нее деньги?
— Не знаю, но узнаю. Будьте спокойны, мой агент не упускает ее из виду. Вы меня извините, у меня клиенты.
Откуда у нее деньги? Вопрос застрял у меня как кость в горле, и надолго. Если бы я себя послушался, я вскочил бы в машину и отправился в эту квартирку. К счастью, пошел снег
…А, похороны! Нельзя сказать, что к нам отнеслись с большой симпатией. Было много народу, родственники и друзья покойного, клиенты и деловые партнеры Берты, делегация рабочих, зеваки, журналисты, Марез (ну и нахал), простуженный Дебель, Лангонь с отсутствующим взглядом за стеклами очков, Эвелина в спортивной куртке с капюшоном и узеньких брючках. Маленькая церковь Кремье с трудом вместила эту разношерстную толпу. Я встал в задних рядах, не желая показываться рядом с Бертой, и слушал весьма откровенные шушуканья. Общее мнение было против нас, и короткое слово священника над гробом не принесло мира. Доносились злые слова: «нажива», «опасная мода», «тщеславие», которые могут произвести неприятное впечатление даже в самой продуманной надгробной речи. Кладбище, покрытое снегом, выглядело зловеще, и тяжелая повинность выражения соболезнований закончилась быстро. Продрогшая Берта пригласила Эвелину, Лангоня и меня в ближайшее к стоянке кафе выпить грогу.
Марез нас опередил. Изрядно захмелевший, он стоял у стойки и приветствовал нас широким жестом, потом поднял стакан и громко, чтобы все слышали, сказал:
— За лыжи «комбаз»!
— Уйдем отсюда, — пробормотал Лангонь.
Но Берта выбрала столик в углу и заказала четыре грога.
— Мама, хочешь, я пойду успокою его, — прошептала Эвелина.
— Оставь, — ответила Берта, — если ему хочется устроить спектакль, пусть.
Марез разглагольствовал перед несколькими посетителями, украдкой поглядывающими на нас. Время от времени он повышал голос, и вдруг мы услышали фразу, заставившую Берту побледнеть: «А я утверждаю, что его убили». Бармен попросил его говорить тише, и остальные слова потонули в шуме голосов.
— Пойду дам ему по морде, — прорычал Лангонь, вставая.
Берта удержала его за рукав.
— Я прошу, не надо скандала. Именно этого он добивается.
В кафе входили люди, отряхивались, стучали ботинками, сбрасывая снег. Из группы, окружавшей Мареза, донесся его раздраженный голос:
— Дайте пройти. Я ей скажу в лицо, что она похуже своего отца. Отродье капиталиста! Дрянь!
Вспышка блица. Завтра в какой-нибудь газете прочтут: «Серьезный инцидент на похоронах Галуа». На этот раз Берта уступила, поднялась, мы последовали за ней, но Эвелина осталась.
— Идите, — сказала она. — Обычно он меня слушается.
На улице Берта вздохнула с облегчением.
— Я подам жалобу. Так продолжаться не может. Вы ищете автора анонимного письма, вот он.
Высокий парень, явно поджидавший нас у двери, подошел к нам. Он был на голову выше каждого из нас, отчего смущался еще больше. Парень стаскивал упирающуюся правую перчатку, чтобы пожать Берте руку.
— Простите, мадам Комбаз? — обратился он с застенчивой улыбкой. — Альбер Деррьен. Может, слышали?