Схватка за Амур
Шрифт:
Цесаревич принес журнал. Император взял ручку-вставочку со стальным пером, обмакнул в серебряную чернильницу и размашисто начертал на свободной странице: «Комитету собраться вновь под председательством наследника великого князя Александра Николаевича». Посыпал текст песком, сдул его в песочницу (делая все неторопливо, обстоятельно) и вручил журнал старшему сыну со словами:– Берите, ваше высочество, судьбу крайнего востока России в свои руки.
И снова Невельской и Корсаков мчались на тройке через всю Россию, Урал и Сибирь – сначала до Иркутска, затем до Якутска. Там их пути должны были разойтись.
Корсакову, теперь уже майору, генерал-губернатор предписал заняться обустройством нового Аянского тракта – определить наиболее удобные места размещения семей, которые будут обслуживать тракт и переселить на эти места потребное количество старообрядцев, обеспечив их всем необходимым для начала хозяйствования. Старообрядцы, или, как их еще называют, староверы, имеют удивительное свойство приспосабливаться к самым тяжелым условиям, и генерал-губернатор очень рассчитывал на эту их способность. А еще на льготы – освобождение от податей, от рекрутской повинности, особенно – на разрешение отправлять свои староверческие обряды. В общем, и Муравьев, и Корсаков были уверены, что желающих найдется много. Ну, а не найдется – волю государя придется исполнять другими способами.
Правда, у обустройства Аянского тракта, да и самого порта в Аяне, были и оставались противники, и первый среди них – Геннадий Иванович Невельской. Он упорно продолжал твердить, что деньги, отпущенные на тракт и порт, будут выброшены на ветер. Упрямство капитана вызвало неудовольствие генерал-губернатора.
– Геннадий Иванович, как вы не понимаете: всему свое время, – с явным раздражением сказал он при их расставании в Петербурге. – Я уже говорил вам: Аянский тракт и порт будут нужны в любом случае. Когда еще мы сможем снабжать Камчатку и тот же Николаевский пост по Амуру! Я бы рад уже этой весной организовать сплав, но вы же видите, через какие препоны нам приходится продираться при каждом упоминании Амура. Слава богу, что отстояли контроль за устьем и патрулирование в Татарском заливе.
Муравьев имел в виду последнее заседание комитета по амурскому вопросу уже под председательством наследника цесаревича. Капитан не знал, а генерал-губернатор не счел нужным его извещать, сколько сил он положил перед заседанием, стараясь убедить Александра Николаевича в правильности и полезности для России их с Невельским позиции, однако преуспел лишь частично: наследник не скрывал, что на него давит авторитет графа Нессельроде, тридцать лет уже бывшего министром иностранных дел.
– Поймите, Николай Николаевич, – проникновенно говорил он, – как я могу не считаться с вельможей, к мнению которого прислушивался мой дядюшка Александр Благословенный и которого почитает мой батюшка. Сердцем я понимаю и принимаю ваши доводы, но ум мой все время оглядывается на них. Однако в обиду дать вас я тоже не могу.
Поэтому с зубовным скрежетом «стая Нессельроде», как ее называл Муравьев, приняла новое постановление, по которому Николаевский пост оставался в виде лавки Российско-Американской компании, а суда, заходящие в пролив, должны предупреждаться, что без согласия российского и китайского правительств никакие действия в этом районе непозволительны. Об этом, по указанию императора, в трибунал внешних сношений Китая был отправлен специальный лист.
Кроме того, постановили учредить Амурскую экспедицию под началом Невельского и верховенством Муравьева, которой из Сибирской флотилии выделялось 60 человек матросов и казаков, при двух офицерах и докторе, – для строительства жилья и служб в Петровском и Николаевском, для охраны и других надобностей (что за надобности имеются в виду, в постановлении не разъяснялось, но капитан втихомолку решил, что это – изучение Нижнеамурского края и острова Сахалин).
Решение получилось половинчатое, но и за то, сказал Муравьев, низкий поклон новому председателю комитета.
А Невельской остался недоволен. И самим постановлением, и тем, что на экспедицию выделялась ничтожная сумма денег – много меньше, чем на губернатора Камчатки с его малочисленной канцелярией. Всю дорогу он отмалчивался, хотя славный человек Миша Корсаков старался его развлечь то рассказом о своих похождениях в столице, то красотами за окном кибитки, то армейскими анекдотами, которых он знал великое множество – о великом князе Михаиле Павловиче, о графе Аракчееве, о министре Чернышеве, о войне Двенадцатого года… Геннадий Иванович вежливо слушал, иногда улыбался в особенно смешных местах, однажды решительно оборвал попытку майора поскабрезничать в отношении знакомых дам, а в общем больше был погружен в собственные мысли.
Мысли эти его ничуть не радовали – напротив, можно сказать, угнетали. Возникли они после того, как Миша простодушно похвастался своим двоюродным братом: Николай Николаевич перед новым годом получил подряд два ордена – в ноябре Святого Георгия 4-й степени, за двадцать пять лет службы, а в начале декабря – Святой Анны 1-й степени, «за неутомимую деятельность и полезные труды в Восточной Сибири».
– Представляете, у него четырнадцать наград! – восторгался майор. – Два высочайших благоволения, девять орденов, Георгиевская медаль, золотая шпага «За храбрость»… А первый орден он получил за боевые заслуги, когда ему всего девятнадцать лет было! – И тут же понурил голову. – Мне уже двадцать четыре – и ни одной награды!
– Мне тридцать семь и один орден, – усмехнулся Невельской. – Успокойтесь, юноша, разве счастье в наградах?
– А в чем же еще?! – удивился Корсаков. – Естественно, в чинах и наградах.
– А польза трудов твоих, а слава Отечества в делах твоих?
– Ну, и это, конечно, тоже. Только вот труды ваши принесли и славу, и пользу Отечеству, а где награды? Четвертая степень Святого Владимира дается капитанам второго ранга, а вы – первого. Вам полагалась третья степень.
– Вы собираетесь поспорить с государем? – усмехнулся Невельской. – Надо уметь радоваться малому.
Корсаков смутился и замолчал. Геннадий Иванович отвернулся к окну, будто бы разглядывая горы – они ехали через Урал, – а на самом деле опасаясь, как бы обида не проявилась в выражении лица. Его покоробило еще и то, что Муравьев ни единым словом не упомянул о своих наградах, хотя капитана с орденом поздравил. Почему скрыл?
Ему вспомнилось милое личико Катеньки и как оно исказилось, когда она говорила о Муравьеве: «Он еще и орден за это получит!» Ничего не скажешь – права Катенька: получил-таки Муравьев орден за его открытия, и орден – один из высших. Горько стало на душе у Геннадия Ивановича, но тут откуда-то из глубины прорезался тихий голос:
«Что ж ты негодуешь? Орден ему дали «за неутомимую деятельность и полезные труды», и, в конце-то концов, не сам же он выпросил себе награду – государь оценил!»
«Что же он успел сделать полезного за неполных три года? – саркастически спросил Геннадий Иванович. – Над чем трудился неутомимо?»
«Этого ты не знаешь и не тебе судить. А завидовать нехорошо, недостойно честного и порядочного человека. Ты ведь честный и порядочный?»
«Смею думать», – буркнул Геннадий Иванович.
«А кто тебя защищал, не жалея живота своего? Перед государем, перед «шатией-братией» Нессельроде? И в прошлом году, и в этом? А если заглянуть назад еще дальше – кто пробивал тебе назначение на «Байкал»? То-то! Катенька права: ты уже вошел в историю, – но ведь это утверждает публично и Муравьев. Вспомни, как тебя встречали в Иркутске, что тогда говорил генерал-губернатор. А сейчас ты готов от него откреститься крестом Святого Владимира? Прости за каламбур, вышло случайно».