Схватка
Шрифт:
— Отсоветовали.
— Виделась с профессором? Тоже случайно?..
— Коротала вечер у матери. Потом позвонила… Поболтали.
— В кафе?..
— О том о сем… А что тут такого?
— Нет, ничего. Потом проводил…
— Хотел, во всяком случае, но я торопилась… Между прочим, о тебе говорили. Он о тебе хорошего мнения, сказал, что ты умница, но плохой дипломат.
— И не стараюсь им быть, слава богу… А что потом?
— Ничего. Искали место для машины, все во дворе заставлено.
— Значит, все же проводил?
— Это,
— Можно было сразу объяснить. Я бы понял.
— С твоим-то характером!
— Ну, сказал «умница», а дальше что? — настойчиво вернулся он к прежнему, опасаясь вконец рассердить ее. Положительно рядом с Шурой он становился тряпкой, не мог удержаться от опостылевших, уже никому не нужных упреков.
— Должен приехать на приемку. Будешь вести себя хорошо — в долгу не останется. Сдать «Звезду» — не значит поставить крест на нашем варианте. Предполагается развитие… И поддержка пригодится.
Вот как! Он даже не сразу нашелся. Такое было ощущение, будто ему к ребру приставили нож, нежно обнимая при этом.
— Знаешь что? — процедил он. — А не пошли бы вы с ним вместе к… — В эту минуту он даже не почувствовал, каким смешным выглядит со своим вибрирующим голосом и заблестевшими глазами. — Что, не нравится? Я вообще могу избавить тебя от ответственности за нашу работу и… от моих, тягостных для тебя, притязаний заодно!
— Это не так просто.
— Тебе проще?
— Мне — да.
— Ой, не могу. А говорила — люблю.
— Когда это я говорила?! Только не лови меня на слове.
У него прихватило дыхание. Показалось, будто он стремительно скользит по обрыву, с веселым ужасом цепляясь за какие-то кустики, бугорки. И неожиданно для себя рассмеялся:
— А ты, мать, не страдаешь скромностью. Нашла дурака, да?
— Как ты можешь… Как ты со мной говоришь, ты только послушай себя! Тебе оскорбить человека — раз плюнуть!
Рывком отворив дверцу, он вылез из машины и пошел по мокрому тротуару, не оглядываясь. Больше в эти дни он ее не видел.
Автобусы мчались по дорогам Подмосковья — мимо желтеющих полей, изумрудных полос серебрящейся инеем озими, мимо типовых, двухэтажных деревень. Попадались старые веселки, белые стайки гусей на речных излучинах, и снова сосновые боры и далекие березнячки, плывущие в сиреневой дымке.
Однажды, блуждая по лесу, он набрел на братскую могилу с белой скульптурой бойца, вздрогнул от неожиданности, приняв ее за живого человека. Боец в намокшей пилотке, с мокрыми каменными плечами выглядел подростком, казался совсем крохотным среди могучих сосен, и у Юрия замерло внутри — почему-то вспомнился не вернувшийся из полетов отец. Сколько под этим бугром лежит отцов…
И кажется, впервые за эти три дня по какой-то странной ассоциации подумал о директоре, о начатой работе, от которой никуда не уйти, да он и не собирался уходить.
Это была усадьба-музей, одна из многих встречавшихся ему во время трехдневных странствий.
В светлом зале с венецианскими окнами, цветными витражами и ажурной мебелью он затерялся в благоговейно бредущей от картины к картине толпе. Ясноглазая девчушка в свитере, с челочкой на лбу, наверное студентка, давала объяснения, неумело помахивая указкой. Глаза ее, словно темные плошки, казалось, глядели на всех одновременно.
Взгляд ее, задержавшись на Юрии, уже не отпускал его, как это бывает у актеров-новичков, которые для пущей храбрости отыскивают в партере участливое лицо. И он несколько раз улыбался ей ободряюще, не вникая в смысл ее лекции.
Ему совсем не нравилась картина под названием «Пейзаж», словно состоявшая из разноцветной фасоли, — импрессионистский шедевр прошлого века. Внимание его приковал незамысловатый пейзажик, висевший особняком, возле него не было ни души. И может быть, поэтому Юрия потянуло к забытой речушке в зарослях ракитника, с ветхими мостками, точно такими, какие он только что переходил. И те же сросшиеся у воды березки… Он даже пошарил глазами, отыскивая памятный гриб.
Не было ни живого гриба, ни мертвенного проблеска скульптуры. А он все смотрел не отрываясь: земля была все та же, встречавшая и провожавшая своих гостей, земля, которую люди берегли для других поколений.
Не об этом ли думал художник, написавший это чудо, так грустно зазвучавшее через годы. Кто он был, чем жил? Гость или, может быть, один из обитателей усадьбы, взявший кисть в минуту душевного волнения. Жил, страдал, искал…
Удивительна эта подсознательная тяга человека оставить след на земле. А может быть, он и не думал ни о каких следах, просто не мог не выразить себя. Должно быть, это очень важно — сказать о себе людям, живущим рядом. Все-таки жизнь — для жизни, для людей, ищущих радость. Для себя, для всех…
— Вы одиночка или с профгруппой?
Он обернулся и увидел темные плошки под челкой. Зал опустел, профгруппа медленно вытекала в распахнутые, с резными филенками, величественные двери, похожие на царские ворота.
— Я профодиночка, — сказал он и по ее засмеявшимся глазам понял, что ей понравилась шутка. — Только я мало что смыслю в живописи, потому и застрял у этой акварели.
— Мне она тоже нравится.
— Правда? — обрадовался он, глядя, как она нетерпеливо и застенчиво покачивается на каблуках, видимо собираясь уйти. Наверняка и ему нельзя было оставаться здесь без присмотра. — Выходит, не такой уж я одиночка.