Схватка
Шрифт:
И вдруг он резко встал и со стаканом в руках пошел в тот угол комнаты, где сидели Нурке и Даурен.
— Вставайте! — приказал он Нурке, подходя к нему вплотную. И такая сила приказа и убежденья была в его голосе, что тот действительно поднялся.
— Так! Наполните свой бокал. Выпьем за вашего учителя, Ажимов, за Даурена Ержанова.
— Но у меня ничего... — пробормотал Нурке и растерянно оглянулся по сторонам. У него действительно не было ни бутылки, ни стакана, но кто-то услужливо сунул ему свой. Он взял его и чокнулся с Хасеном.
— Пей! — приказал Хасен.
Ажимов слегка пригубил свой стакан.
— До конца пей! — яростно крикнул Хасен.
Ажимов
— Что, нравится мой тост? — спросил он ядовито. — Я вот что хочу сказать тебе, Нурке. Вот что хочу напомнить, друг дорогой. Помнишь ли то время... — Хасен говорил медленно, с паузами, явно наслаждаясь унижением и страхом своего врага. И в комнате вдруг сразу настала почти полная тишина. Лишь иногда кто-нибудь спрашивал: и почему-то шепотом: «Что это они?»
— Хасеке, — поднялся Даурен, — Хасеке, я тебя прошу.
— Оставь, ты ничего не знаешь... — грозно крикнул Хасен. — Ты был там, а я здесь... — и вдруг сзади раздался дикий вопль — крик зверя или человека, сошедшего с ума. Затем зазвенела посуда и что-то забилось, заколотилось о пол. Это рухнул Еламан. Забыв все, расплескивая вино, Хасен бросился к нему. Завхозяйством бился в настоящем эпилептическом припадке. Он весь позеленел, поперек лба вздулась жила, в углах рта показалась пена. И кровью налился страшный шрам через весь лоб от левой брови до волос. Его крепко и осторожно держали несколько человек. Но он все равно вырывался и раскидывал их. Помещение сотрясалось от ударов головой об пол.
— Отойдите все, — вдруг раздался спокойный женский голос, и высокая женщина в халате наклонилась над припадочным. — Откройте окна, надо больше воздуха.
Стакан выпал из рук Хасена, поникший, сгорбленный, он молча поплелся к выходу. Дамели побежала за ним. Еламана тоже вынесли на улицу, но праздник был уже сорван. Потом уже просто пили. Веселье улетучилось, хотя той еще продолжался.
А Дамели схватила под руку своего названного отца, привела его в свою комнату, сняла с него пиджак, расшнуровала и сняла ботинки, осторожно уложила на чистую девичью постель поверх одеяла. Потом налила из графина в тарелку воды и начала осторожно тряпочкой обмывать его воспаленное лицо, запекшиеся губы. Делала все неторопливо, методично, спокойно. Видно было, что это не первый раз, и тут вдруг Хасен поднялся и сел с закрытыми глазами на кровать.
— Сейчас, сейчас, коке, — сказала Дамели спокойно, — потерпите еще немного.
Хасен вдруг открыл глаза.
— Ну, что ты со мной возишься? — спросил он. — Жалеешь? Нечего меня жалеть, я дурак! А как же не дурак? Если бы не был дураком, разве я оскорбил бы хорошего человека?
Дамели несколько раз ласково провела ладонью по его волосам.
— Ну и волосы у вас, коке, — сказала она, — до сих пор густые и черные. А насчет того не думайте: ничего с ним не случилось — сидит и снова пьет. Он уже и забыл все.
— Да не про того, я говорю, кто пьет, а про того, которого унесли еле живого, — ответил Хасен. — Того же, который пьет... Ну, я ему еще скажу одно хорошее слово: жив не буду, а скажу! Я ему...
— Ну ладно, ладно, — Дамели силой втиснула голову старика в подушку, — будет время — и скажете. А сейчас спать, спать, спать. Закройте глаза и постарайтесь ни о чем не думать. Да и мне завтра рано вставать. Спите, отец.
Хасен закрыл глаза и минут десять добросовестно притворялся спящим. Дамели подошла к шкафу, вынула простыни и начала стелить себе на диване, и тут вдруг Хасен
— И поговорю! И обязательно поговорю! Разве такое забыть можно?
— Какое, коке?
Хасен снова опустился на подушку, закрыл глаза и пролежал так с минуту неподвижно, потом поднял голову и заговорил:
— Когда ты была малюсенькой, ну вот такая, — он показал половину мизинца, — наступило такое время, когда у меня ни стало ни работы, ни денег, ни еды, ну ничего, ничего! — А ведь тебе молоко нужно, кашки там разные, потом няньке платить, а у меня, понимаешь, ни копейки. Кто возьмет на работу брата изменника родины? Ну я подумал, подумал, плюнул на все и пошел к Нурке. Из великого горя пошел. Совсем меня тот Харкин замучил.
— Коке, — сказала ласково Дамели, — ну не надо, вы все это уже рассказывали тогда.
— Стой! Молчи! — нахмурился Хасен. — Я тебе не про это говорил в тот раз, я говорил, как он обокрал твоего отца. Это другое. Так вот, я пришел к Ажимову, а он тогда в большой чести был, и прошу: «Слушай, ведь так девчонка умрет от голода. Я-то ладно, а ребенок чем виноват?» Разводит руками: «А что я могу сделать — я преподаватель, работы у меня для вас нет». — «Но хоть рекомендацию дайте». Пожал плечами. «Какая же рекомендация? В вашей честности и работоспособности никто никогда не сомневался, а насчет политического момента, что я могу сказать? Страдаете вы из-за брата, а сдался брат ваш в плен добровольно или нет — кто знает? Я по крайней мере не знаю». Тут я даже с места вскочил. «Как не знаете? Столько лет вместе проработали и не знаете? Что ж, та скотина безносая, Харкин, что ли, лучше вас знает!» Отвечает спокойно, выдержанно, без гнева: «Харкин, конечно, лучше знает, а я что могу сказать? Могу только сказать, что геолог Даурен Ержанов первоклассный, а вот какой он патриот — откуда же мне знать? Не знаю! А Харкина вы зря ругаете. Это большой человек, государственный деятель и патриот». — «Ну, говорю, если уж Харкины у вас в великие люди и патриоты попали...» — повернулся и вышел. Чувствую, что если еще одно слово он скажет, то я ему в морду харкну за этого самого Харкина. А он вдруг меня догоняет и сует мне что-то в руку. Смотрю — трешка. «Вот, говорит, девочке на молочко и кашку».
— Эх! — Хасен скрипнул зубами. — А теперь он хочет, чтоб ты вошла в его дом, стала его дочерью... — и он уткнулся лицом в подушку и затрясся, зарыдал.
Дамели стояла над ним и гладила его по голове, как маленького.
— Ну ладно, ладно, коке, — сказала она наконец, — вы же видели — я вас послушалась, ушла со свадьбы. А теперь ваш брат, мой отец, сам здесь, так он сам разберется. Одно только могу сказать: не сладко Нурке сейчас приходится, ох как не сладко! Спите, отец, я потушу свет.
И она повернула выключатель.
11
А перед общежитием в это время стоял высокий черноволосый парень, стоял и ждал, когда выйдет Дамели, его бывшая невеста, бывшая дочь того самого старого пьяницы, которого она сейчас чуть не на руках притащила в свою комнату, — и постоянная его любовь и надежда. Он ждал, чтоб она вышла и сказала ему хоть пару слов, любых — ласковых или сердитых, любящих или ненавидящих, но когда погас огонь, он понял, что всякая надежда увидеть ее потеряна, и нехотя поплелся туда, где еще полчаса тому назад они были вместе. Там уже играла радиола и кто-то пытался танцевать, но все это выходило плохо, кое-как, и чувствовалось, что веселье утомилось, и никому по-настоящему не весело.