Схватка
Шрифт:
Он повернулся и пошел прочь от клуба.
— Эх, пропади все пропадом! — сказал он громко. — Все, все!
И направился к дому своего отца.
— Конец! — сказал он так же вслух. — Либо так, либо эдак! Сегодня должно решиться все.
А сам подумал: «Век живи, век учись. Никогда бы не поверил, что мой отец мог лицемерить, а я ведь слышал сегодня, как он лебезил перед Дауреном».
Примерно в это же время, возвращаясь с тоя, Ажимов говорил Даурену:
— Конечно, вы можете меня обвинять сколько угодно, и я знаю, что вам поверят. Но правда есть правда — я всегда и везде называл вас первооткрывателем Жаркынского месторождения.
— Ты посмотри лучше, куда мы с тобой зашли, — засмеялся Даурен. Разговаривая, они незаметно взобрались на вершину небольшого, но очень крутого утеса. — Да, ответственное место, что и говорить! Но
— Какая!
— Ты убил моего любимого человека.
— Я! Убил... — Ажимов даже не мог окончить фразы.
— Да, ты убил моего любимого ученика Нурке Ажимова. Где он, смелый, чистый, упорный юноша, любивший шутку, смеявшийся так заразительно, хороший друг и преданный товарищ, где он? Я кричу ему, и он не слышит! Нет его! Нет! Передо мной сидит другой человек. Его однофамилец. Тот, кто любит и уважает только самого себя! Да и не себя даже, а свой авторитет! Поэтому он постоянно старается кого-то заесть, столкнуть с дороги, унизить, самолюбив он страшно, подозрителен он до мании, труслив до омерзенья. На кой дьявол мне такой Ажимов! Мне нужен прежний Нурке, а ты убил его! Сумеешь ли ты мне его воскресить?
— Не знаю, не знаю, — пробормотал Ажимов, он и в самом деле был растерян.
— А кто тогда знает? — крикнул Даурен, сжимая кулаки. — Ладно, сейчас ты мне все равно ничего путного не скажешь. Да и должность у тебя не та — легкая уж очень! А я ведь видел виды. Я был и на Крайнем Севере и на Дальнем Востоке, и знаю, за что человек может, должен уважать человека. В глубине колымской тайги есть такой прииск «Вакханка». Кто уж его так окрестил, и зачем, со зла, или подшутить хотел — не знаю. Там стоят шестидесятиградусные морозы. А это значит — плевок, не долетев до земли, там превращается в ледышку. Так вот, если бы ты видел, как там работают люди! Не работают даже, а «вкалывают» — есть там такое хорошее словечко. И так вкалывают, что из-под кайла искры летят. Потому что там не земля, а камень. На мороз или на усталость там скидки нет, и никто их не просит. Вот там не могут родиться ни такие Еламаны, ни такие Ажимовы. Почва не та. Климат не тот! И никто там не думает о славе! Нет, не думает!
Конечно, кому не хочется отыскать самый тяжелый в мире металл или открыть такое горючее, чтоб оно помещалось в ведре, а могло домчать тебя до Марса. Но что поделать, если это мне не дается в руки? Поэтому я только смотрю на людей, которым это доступно, и радуюсь за них. У меня на душе хорошо, что они это могут. А сегодня разве мы не радостно провели вечер? А почему? А потому, что мы не просто пили, а сидели среди друзей. И вот теперь, под конец жизни, я думаю, что самое главное — уметь найти свое место в жизни. Только свое, и больше ничье. Можешь искать медь — ищи! Можешь пасти овец — паси! Строй дома, прокладывай дороги, делай, что умеешь! Это все будет счастье. А не можешь делать сам — помогай другим: будь подпаском, подмастерьем, подручным, но кем-то будь обязательно. Тогда все люди тебе будут друзья, и ты будешь другом всем людям. И будешь желать ты только одного, чтоб кругом был вечный мир и согласие. И самым большим злодеем тебе покажется тот, кто хочет не мирить людей, а натравливать их друг на друга.
И тут вдруг Ажимов повернулся и, ничего не говоря, пошел обратно. Что-то очень большое произошло в нем в эти считанные минуты, он как бы увидел себя со стороны. На кратчайшие секунды он посмотрел на себя глазами Даурена и увидел человека, который поразогнал всех своих старых друзей, — как-то душно стало друзьям с ним, — и остался с Еламаном;
Ажимов шел, а Даурен стоял и смотрел на него, вернее, не на него, а в ту темноту, в которую он уходил. Он понимал, что сейчас делается в душе его бывшего ученика.
«Эх, старик, старик, — подумал он, может быть, впервые называя себя таким именем, — шестьдесят лет тебе стукнуло, а ты все в молодые лезешь. Все-то всех критикуешь, все-то чем-то недоволен, все-то учишь других жить, ну, а сам хорошо ты прожил жизнь? Скажи, положа руку на сердце, хорошо? А? Нет, — ответил он себе, — нехорошо! Трудно я ее прожил. Но по-иному жить бы я не смог. Это точно. Многого не сделал, на многое зря замахивался, много надавал лишних обещаний, но в общем-то... но в целом-то... в целом все правильно! Что мог, то я делал, а что было не по силам и не по способностям — того кто же от меня и потребует? Нет, нет, жалеть мне, пожалуй, нечего. А теперь вот и старость пришла и на пенсию пора. Шестьдесят лет, друзья мои, шестьдесят! Скоро и честь пора знать. Скольких друзей я похоронил, сколько чьих-то несбывшихся надежд оплакал. С каждым годом человек все ближе и ближе подходит к линии огня. Как это бывает на войне с артиллерийским огнем. Недолет — перелет — попадание! Был недолет, был перелет, и вот уже я стал мишенью. Ау, смерть! Ау, дорогая! Не хочу тебя, но жду, жду и сумею встретить без страха. Ты ведь тот же пушечный снаряд, а я уже зажат в твоей вилке. Эх, только бы не помешала ты открыть мне Саятскую медь! Бекайдар и Гогошвили — они конечно орлы, львы, но ведь молодые, зеленые, а заступит им путь вот такой профессор Ажимов, и пошли у них крутиться головы. Ах ты черт, — недолет — перелет — попадание!
Он покрутил головой, улыбнулся и вдруг вскрикнул, ослепленный прямым и ярким лучом, направленным ему прямо в лицо.
— Тьфу ты черт! — шумно выругался Жариков подходя. — Отыскал все-таки! Слушай, да ты что, сдурел, что ли? Что ты сюда забрался? Ты ведь и не пил ничего, кроме шампанского, я следил за тобой! Ищу, ищу — нет тебя... и след простыл.
— А что, что-нибудь случилось? — спросил Даурен, все еще не открывая глаз.
— Что, ослеп, что ли? Ну, прости, прости, ненароком вышло. Да нет! Что там может случится? Просто вот хотел поговорить с тобой кое о чем. Пришел к себе, лег, пролежал полчаса с закрытыми глазами, чувствую — не усну, пошел к тебе, а у тебя и постель не тронута — значит, думаю, где-то шатается, бродяга. Вот и пошел с фонарем искать. Как Диоген, так, что ли? Был такой? Ты же в этом собаку съел, а я, признаться...
— Был, был, Диоген, только тот днем с огнем искал человека, а ты ночью — разница! Эх-хех-хех, Афанасий Семенович! Вот стою и размышляю — шестьдесят лет, как одна копеечка, а? Старость!
— А слышал, как сегодня твой ученик распелся? — засмеялся Жариков. — Лет до ста расти нам без старости. — Это что, из Маяковского, что ли? Вот и давай, расти. — У нас с тобой еще дел, дел... А что ты здесь, между прочим, делаешь? Вот тут крутизна — даст тебе кто-нибудь в спину... Ну и того...
Даурен вдруг рассмеялся и обнял Жарикова за плечи.
— Да, пойдем, пожалуй, отсюда, — сказал он. — Это брат, целая история. Был когда-то такой народ: гунны. А у гуннов был такой обычай: если друг начинал сомневаться в друге, он приглашал его для переговоров, вот, примерно, на такой утес. Вставали они оба на краю, и он выкладывал ему все свои претензии, а дальше все шло по обстоятельствам — места, времени и действия, как гласит грамматика. Либо дружба побеждала, либо вражда. Но в обоих случаях вопрос решался окончательно. Вот и я привел на этот утес своего близкого товарища, чтоб поговорить с ним по душам.