Швейцер
Шрифт:
Швейцер прослеживает это единение, начиная с детских порывов Гёте. Более того, под этим углом Швейцер рассматривает и дружеские контакты Гёте:
«И если дружба... остается на заднем плане в поэзии Гёте, то это потому, что для него близость с Природой означает величайшую дружбу, перед которой бледнеет всякая другая дружба... Только Природе он может отдавать себя целиком... Отдаление от Природы для него величайшая ошибка, в которую может впасть человек». Именно это отчуждение символизирует для Гёте трагедию Фауста, который как раз в Природе возвращается к новой жизни. В самого Гёте леса и горы каждый раз вселяли новую жизнь до самого его смертного часа. Именно в обращении к Природе Швейцер видит могучую силу гётевской лирики, эпоса, прозы и причину неудач его драматургии (ибо драматургия по-своему перекраивает Природу). Гёте, по мнению Швейцера, достигал совершенства там, где его творения были исповедями, раскрытием его собственной души.
Весьма продуктивные ассоциации рождает рассуждение Швейцера о трех мотивах, переплетающихся в раздумьях и высказываниях Гёте: это мотив достижения благородства, мотив облагораживающего влияния женщины и чувство вины. В творениях Гёте нет готовых героев с пламенными идеалами: все они проходят путь совершенствования, самоочищения, сохраняя свои совершенно оригинальные черты. И на этом пути очищения и облагораживания он как помощника и хранителя мужчины возвышает Женщину. Женщины Гёте — возвышенные и благородные натуры. Говоря о «чувстве вины у Гёте», Швейцер предупреждает, что это не чувство вины из классической трагедии, вызванное неизбежностью обстоятельств. Гёте говорил, что мы приходим здесь в соприкосновение с непостижимой тайной. В то же время он считал себя вправе предполагать, что вина, которую мы ощущаем, не призвана уничтожить нас, а должна в конечном итоге послужить нашему очищению. Жизнь предъявляет свои права к человеку, одержимому чувством вины. «Но человек хочет жить... И потому он искренне сочувствует другим...» Таким образом, резюмирует Швейцер, «стать самому виновным означает обрести купленное дорогой ценой понимание жизни»:
«Если чувство вины воздействует на человека, он на пути к искуплению посредством непостижимой тайны любви, которая пронизывает мрак земной, как осколок пылающей вечности».
Для Швейцера важно, что в своей поэзии Гёте выступает как мыслитель и что при этом все величие и ограниченность его мысли обнаруживаются в его глубоком единении с Природой. Только Бесконечность, раскрываемая нам в минуты, когда человек полностью погружен в себя и в Природу, имеет для него реальность и смысл.
Ты устремиться хочешь в Бесконечность, Иди в Конечное по всем дорогам.Гёте призывал к исследованию в рамках Конечного, постижимого, но призывал относиться с почтительностью к тому, что не поддается исследованию. Для него достаточно признания, что «Природа — это жизнь и переход от неведомого ядра к неразличимой окраине». «В своем отрицании целостного мировоззрения Гёте был одинок в эпоху, когда царила спекулятивная философия. Гёте принимает этическую мысль как проявление Природы. Необъяснимым путем он обретает уверенность, что первопричина вселенной есть первопричина любви, и любовь эта, исходя из Бесконечного, сострадает нам и стремится быть в нас активной».
Однако еще более существенным, чем анализ мысли Гёте, является для нас, по мнению Швейцера, анализ практических выводов, к которым приводит Гёте своих главных героев. Это то самое гётевское Дело, которое двигало Швейцером в годы решения. Швейцер цитирует столь близкие ему строки:
Будь верен себе и верен другим, стремленья свои облекая в любовь, и жизнь твоя будет деяньем.По мнению Швейцера, Гёте сможет понять тот, кто движим его глубоким и простым идеалом человечности и духом самоотречения, порождающим этот идеал, — духом, который позволяет человеку вступить в контакт с жизнью.
Говоря об универсальном гении Гёте, Швейцер подчеркивает его отличие от гениев Ренессанса. У Гёте это не революционный взрыв невероятных возможностей. Это порожденное раздумьем действие, учитывающее потребности жизни. В то же время это желание продуктивно использовать свои силы во время очередного творческого спада: «Посвятить себя земным делам, чтобы никакие его силы не остались неиспользованными».
Как видите, даже при самом осторожном обращении с найденным нами ключиком нам открывается нечто в том Гёте, каким его хотел видеть Швейцер, и в том его довольно отчетливом отражении, которое являет собой человек из XX века, Альберт Швейцер (во всяком случае, тот Швейцер, которого хотел видеть Швейцер).
В последние недели пребывания в Африке Швейцер работал над своей юбилейной речью, которую в общих чертах закончил во время путешествия от Кейп-Лопеса до Бордо, занимавшего в те времена восемнадцать дней.
В Европе он поехал в Кенигсфельд, чтобы увидеться с семьей, а оттуда в свой гюнсбахский Дом гостей.
Германия произвела на него в этот раз особенно тяжелое впечатление. «Цивилизация» вступала здесь в новый тягчайший кризис, и Германия являла собой все признаки этого кризиса. В стране царили нищета и безработица, политическая борьба разрывала ее, и черные силы террора все уверенней чувствовали себя в этом буржуазном мире наживы, где оболваненных людей, лишенных собственных идеалов и моральных принципов, так легко было увлечь любой демагогической идеей, лишь бы она была попроще и выглядела посытней.
В Страсбурге к Швейцеру зашел старина Бегнер, и разговор с ним навел доктора на особенно мрачные мысли...
...С тяжелым чувством приехал Швейцер во Франкфурт. Торжества, посвященные столетию со дня смерти Гёте, должны быть начаться 22 марта, в тот самый день и час, когда умер великий сын Франкфурта. К этому часу в здание франкфуртской оперы съезжались те, кому удалось получить приглашение. В этот час, взволнованный необычайной возможностью говорить с соотечественниками и ощущением неотвратимо надвигавшейся катастрофы, доктор Швейцер в напряженном молчании аудитории начал свою юбилейную речь. Миссис Рассел так вспоминает об этом дне:
«Это было волнующе!.. Огромный оперный театр в родном городе поэта был набит до отказа слушателями, завороженными серьезностью единственного оратора настолько, что все шестьдесят пять минут, пока длилась его речь, никто не шелохнулся и слышался только один голос. Он снова и снова говорил о нынешних временах, употребляя слово „граузиг“ (мрачный, ужасающий!).
— Город Франкфурт, — говорил Швейцер, — празднует сотую годовщину смерти своего великого сына, залитый великолепными лучами весеннего солнца... и погруженный в величайшие бедствия, какие только приходилось когда-либо переживать этому городу и соотечественникам Гёте. Безработица, голод, отчаяние стали уделом множества обитателей города и рейха. Кто дерзнет измерить всю тяжесть беспокойства, которую принесли с собой в это здание оперного театра те, кто собрались здесь сегодня на торжество?»
После интересного анализа грандиозной фигуры любимого своего поэта Швейцер заговорил о том, каковы были заветы Гёте его соотечественникам, которые сегодня не только находятся в беде, но и вступили, если верить предчувствиям, на самый край катастрофы. В грядущую ночь безмыслия, полной утери индивидуальности, сдачи человека гнусным, бесчеловечным лозунгам — в грядущую ночь диктатуры нацизма ламбаренский доктор приносил своим соотечественникам заветы, столь же благородные, сколь и тяжкие для их ослабевшего разума и забытой морали: