Сибирь
Шрифт:
— Тихо! Хочу спросить: какое возмещение желает получить от Судаковых Григорий Елизаров? — поднид)ается с лавки Лукьянов. Его разноцветные глаза останавливаются на Филимоне, потом ищут Елизарова. Тот сидит за спиной старосты и бопыпе всего боится встречи лицом к лицу с Лукьяновым. Есть у него свои провинки перед охотником.
— Игнат Игнатыч, это самое, как ее, зачти, — просит староста.
Писарь читает ту часть бумаги, в которой излагается итог этой истории в том виде, как он рисуется Филимону со сватом Григорием:
— Правильно! — кричат сторонники Григория и Филимона.
— Ого-го! Смотри, чего захотели! — восклицают сочувствующие Судаковым.
Шум долго не затихает. Филимон и не старается унимать. "Пусть орут. Мужик поначалу надорвет глотку, израсходует себя на крике, а потом его голой рукой бери, он ласковый, как телок, становится". Так размышляет Филимон. Почти так же думает и Лукьянов; почти, но все же не так. "Пусть покричат. Скорее поймут, что криком делу не поможешь". Он хочет сказать словцо, но не торопится, выжидает. Вот и бабы визжат.
Пусть немного повизжат. И в самом деле, через две-три минуты гам в доме стихает. Теперь самое время встать и спросить старосту и Григория в лоб.
— Как, по-вашему, земельные наделы и водоемы — одно и то же? спрашивает Лукьянов, и разноцветные тлаза его ищут Григория.
Филимон дергает себя за бородку, тянет и без того длинную шею, бормочет:
— Как ее, это самое, значит, оно… Водоем при наделе…
— Каждый малец знает: между крестьянами делится только земля. Река и озера — боговы. — Это подает голос Мамика. Она говорит тихо, шамкает, но все слушают ее как завороженные. Филимон, откинув руку за спину, подает знак Григорию: выручай, сват, делай вид обиженного и униженного.
Красный, в каплях пота, стекающих по вискам, Григорий начинает плакать. Могучие его плечи под добротным романовским полушубком вздрагивают, голос тоже дрожит. Росту в нем без двух вершков сажень, а хнычет как малолетний и немощный:
— Связать… в телегу бросить… Это что ж? Не разбой разве?..
— А Михаиле скулу кто свернул?
— Мужики! Поимейте жалость: плачет-то неподдельно, как дите!
Шум, гвалт вновь будто раздирают стены дома вдовы Лычковой. Филимон машет руками, кричит:
— Как ее, это самое, неладно, мужики! По одному бы, это самое!
Крик на сходке подобен ураганному ветру: вспыхнет, ударит оземь, взметнет непроглядный столо пыли, пронесется по поляне и тут же растает, затихнет, словно бы и не было его.
Вот ведь только что кричали все и вдруг притихтн, смотрят друг на друга, и у каждого в глазах один и тот же вопрос: как же быть-то? А может быть, Кондрат-то в самом деле виновен?
Лавочник Прохор Шутилин
— Обчество! Это что же? Выходит, ты своему наделу не хозяин? Завтра, к примеру, приезжаешь на свои поля, а на них "чужой скот. И ты не моги его тронуть, иначе тебя свяжут — ив телегу мордой… Разве порядки, господа мужики?!
— Непорядок! Правильно! — кричат дружки Григория, которым обещан еще с вечера бочонок медовухи.
— Не с той стороны сеть плетешь, Прохор!
— У него завсегда так: сорок да сорок — рубль двадцать, — отвечают сторонники Судаковых.
И тут встает с разъяренным видом Степан Лукьянов.
— Ты что там прячешься за спиной старосты, Григорий?! Выдь сюда, чтоб видел тебя мир. Поговорим при всех и начистоту. — Лукьянов останавливается.
Ждет, когда Григорий выйдет. — Выходи, чего ж ты медлишь? Когда слезы лил. на середину дома выпер, а теперь снова в нору…
Григорий не спешит. Но Филимон чует, что не уступить народу нельзя. Лукьянова поддерживают изо всех углов. Он отступает влево от стола, и теперь Григорий как Иисус Христос при вознесении. Его видят со всех сторон.
— Вспомни, Гришуха, нонешнее лето. Вспомнил, нет? Вспомни-ка, где ты карасей ловит? — наступает Лукьянов.
Григорий молчит. Круглое лицо его, заросшее мягкой, пуховой бородой, становится малиновым, как вареная свекла.
— Как ее, это самое, скажи, сват Григорий. — Староста и не хотел бы этого разговора, но такое упорное молчание тоже не на пользу его свату. Вместо обвинителя, который собирался испепелить своих противников, он сам подставляет бока, сам становится обвиняемым.
— В озерах ловил. Мало ли озер-то? — пытается увильнуть от прямого ответа Григорий.
Ну нет, не на того нарвался! Лукьянов не собирается умолкать.
— А на Конопляном озере ловил? — спрашивает он строгим тоном.
— Где все запомнишь! — снова увиливает Григорий.
— А ну, Филимон, скажи-ка, кого мы с тобой видели на Конопляном озере, когда ехали из волости? Помнишь, кого мы встретили с бреднем?
В доме становится тихо-тихо. Все замерли, придержали дыхание. Ничего не скажешь, цепко схватил Лукьянов Григория с Филимоном за загривок.
— Как ее, это самое, Григорий ловил рыбу на озере, — признается Филимон.
— Ты слышал, Григорий?
— Не глухой, — вздыхает с отчаянием Елизаров.
— Пусть-ка скажет, на чьем наделе Конопляное озеро? — слышится бабий задиристый голосок.
— В самом деле, Григорий, скажи! — настаивает и Лукьянов.
— Да он, язви его, язык-то не проглотил ли? — подзадоривает все тот же бабий голосок.
— Я скажу, коли так, как ее, это самое, — бормочет Филимон. — Надел тот Степахи Лукьянова.
— Григорию, вишь, память отшибло. У него на свое только память, подъелдыкивает бабий голосок.