Сибирь
Шрифт:
— Как они живут-поживают? — спросила Маша, поспешно берясь за самовар.
— В нонешнее время, дочка, жизнь повсюду в одной колее. Сегодня сыт, и слава богу, а завтра — что юсподь пошлет. — Татьяна Никаноровна пристроила на вешалку свою праздничную шаль, купленную ей старшим сыном и потому особенно сейчас дорогую для нее.
— Ты помнишь, Машутка, в Старо-Лукьяновке жил охотник Парфен Савельев? — повесив на крюк полушубок и шапку, спросил Лукьянов.
— Как же, помню! С тобой еще на озерах рыбачил…
— Вот, вот. Убит он. А помнишь Тихона Чернопяткина?
— Помню. Рябоватый такой на лицо.
— Во, во! Убит и он.
— Батюшки!..
— А Филиппа Коноплева помнишь? Тоже со мной на заработки на Кеть ходил. Мужик был как писаныйкрасивый, сильный. Один с лодкой против течения управлялся. И он убит.
— Да что же это делается, папаня? Конец-то этому будет или не будет?! воскликнула Маша и выразительно посмотрела на Катю. Та вначале не поняла, чем вызван этот взгляд, что хочется Маше сказать ей? Может быть, только то, что это напоминает разговор с солдатом дорогой?
— Конец-то будет когда-нибудь, да много ли вот работников у царя останется — неизвестно. Из моей артели, с которой на Кеть ходил, половины нету. — Лукьянов тяжело опустился на табуретку у стола, втянул голову в острые, приподнятые плечи. При упоминании отцом о Кети Маша вновь посмотрела на Катю. Только теперь Катя поняла значение этого взгляда. Лукьянов сам заговорил о Кети. Может быть, конечно, он уже призабыл свою гневную вспышку утром, а может быть, обмяк душой, понял, что ни дочь, ни ее городская подружка не причинят ему никакого беспокойства с этими учеными бумагами, которые у него под большим замком в ящике. Зря на дочь взъелся, да и не гостеприимно получилось.
Почувствовав, что Лукьянов настроен добродушно, хотя и грустно, Катя присела к сто. ту напротив него.
Почти целый день она молчала, думаяа, и сейчас ей очень хотелось поговорить. Как знать, может быть, Лукьянов и расскажет что-нибудь интересное о Ване Акимове, о путешествиях по сибирским рекам, а если расскажет что-нибудь про тайгу, про труд людей, которые в ней обитаются, она тоже будет довольна. По возвращении в Петроград ей наверняка придется делать сообщение перед комитетом.
Степан Димитриевич как-то интуитивно угадал настроение Кати. Еще утром ему показалось, что она из тех молодых людей, которых все окружающее интересует и они не чуждаются старших по возрасту, хоть те и превосходят их по годам в два-три раза.
— Я вот слушала сейчас ваш разговор с Машей — мороз по коже пошел… Поднимется деревня, Степан Димитрич? Как по-вашему? — сказала Катя.
— Нету сил, Катя, у деревни. Опустошила ее война.
Головы не приложу, что дальше будет. — Лукьянов задумался, помолчал, но вдруг как-то встрепенулся, заговорил торопливо и не по-обычному нервно: Откуда же ей, деревне, силу взять? Лучшая ее сила полегла навозом в землю. Пока подрастут новые работники — пройдут годы. И ничего не сделаешь, и этой беде ничем не поможешь.
"Помочь, впрочем, можно, Степан Димитрич. Помочь можно революцией, свержением старого строя", — подумала Катя, но выразила
— А может быть, переменятся порядки? Перемена принесет обновление жизни…
— От порядков наших изныл народ. Это правда. Да только непростое это дело — обновить жизнь. Как помню себя, говорят об этом люди, а пока бег на месте.
"Неужели Ваня, путешествуя с ним по Кети, не убедил его в правоте революционных идеалов?" — снова подумала Катя, пристально всматриваясь в неподкупно строгое лицо Лукьянова.
— Ну уж нет… Самосознание народных масс растет, — сказала Катя и покраснела, застеснявшись, поняв, что произнесла слова книжные, хотя и правильные по существу.
Лукьянов бросил на Катю вопросительный взгляд и отвел свои разноцветные глаза в сторону.
— Плакальщиков, Катя, о народе развелось больше, чем надо. А толку от них ни на грош.
Лукьянов сказал как отрезал. Он отвернулся к окну, и Кате стало ясно, что пустословие не в характере Лукьянова. "Не верит мне, не верит нисколечко", — обиженно подумала Катя, но сразу же урезонила себя:
"А почему, собственно говоря, он должен быть с тобой откровенным? Странная претензия! Чем ты могла вызвать его расположение?" Самое лучшее сейчас — изменить бы тему и тон разговора, пока окончательно не оборвалась нить, которая как-то еще связывала их.
Катя это почувствовала остро, до смятения. Но она не знала, о чем заговорить, какую струну тронуть из тех невидимых струн, которые вели к тайникам души этого человека. Выручила Татьяна Никаноровна.
— Отец, ты расскажи-ка девкам про грабеж на тракте. Ой, страхи господние!
— И все-то ты норовишь запугивать, — усмехнулся Степан Димитриевич, переведя взгляд с жены на Машу и Катю.
— Ну а как же?! Как, по-твоему, может материнское сердце в спокойствии быть? Она вон, Марья-то, за нонешний год третий раз пришла. Этот раз хоть не одна, а в прошлые разы?
Татьяна Никаноровна, как всегда, торопилась. Она схватила бадейку с пойлом корове и вышла во двор, не зная, будет ли отец рассказывать дочери с подругой о каком-то страшном происшествии или отмолчится. Случалось с ним и такое прежде.
— Ой, расскажите, пожалуйста, Степан Димитрич! — вскинув на Лукьянова просящие глаза, взмолилась Катя, не упуская случая продолжить разговор, пусть даже совсем не о том, о чем ей хотелось.
— Это нам сегодня в Старо-Лукьяновке у Федосьи рассказали, — спокойно начал Лукьянов. — Так ли было или молва приукрасила — сказать не могу. За что купил, за то и продаю. Будто так дело было. Выехала из Томска почтовая подвода. Везли на этот раз деньги сиротам и солдаткам. Па подводе почтарь-калека да ямщик годов восьмидесяти. Ну, едут себе тихо-мирно, вдруг за Подломным в логу встречает их артелка варнаков: "Стой-постой!" Остановились. Почтаря они повалили, заткнули ему рот тряпкой, чтоб не орал, а старика огрели палкой по башке. Много ли ему надо? Ну, забрали сиротские деньги и скрылись. Сказывают: рыЩут теперь полицейские по всем деревням. Да где их, грабителей-то, возьмешь?