Сибирь
Шрифт:
— Ас чего началось? — вставила Катя, опасливо косясь на дверь. Не приведи господи, если встанет сейчас Маша, придет сюда к ним и нарушит их беседу, которая только-только завязалась.
— А началось так: смотрю как-то, по весне это было, подъезжает вот к этим воротам подвода. Кинул я глаза, опознал сразу: упряжь, конь, да и телега не крестьянская, из города, видать, кто-то припожаловал. Выхожу во двор, а встречь мне идет крупный человек, годов йе молодых, но еще крепкий весь, на ногах твердый, борода до груди, глаза круглые, зоркие. При шляпе он, В длинном брезентовом дождевике. Поздоровкались. Он Спрашивает: "Лукьянов Степан Димитриевич?" Он, говорю, самый. Провел я его в дом, усадил. Так и так, гойорит. Профессор я, Лихачев Венедикт Петрович,
Потребуется больше, тоже не посчитаюсь. Дело немалое.
Ну, слово за слово, объяснил он мне свою нужду.
Требуется ему проводник и пять — семь сильных молодых мужиков: лодки сплавлять, на стоянках шатры сооружать, какие потребуется земляные работы в тайге производить. Тут я не утерпел, спрашиваю: "А кто, ваше превосходительство, извиняюсь, мой дом вам указал?" Все-таки, думаю, не зря он сразу ко мне прискакал.
"Ну, во-первых, — говорит, — не называй меня, Степан Димитриевич, превосходительством, зови попросту: Венедикт Петрович. Сам я, хоть и ученого звания человек, лицо важное в империи, — поясняет мне, — а пробился к этому из крестьянского рода. А во-вторых, — говорит, — показали мне на тебя, Степан Димитриевич, твои дружки из ссыльных, которых водил ты по таежным просторам". Кто именно, не назвал он. А водил я в самом деле не одного, не двух. В десяток не складешь.
Иной к рекам склонность имел, иной, наоборот, на поля больше тянулся. А был один — так тот всех козявок, какие у нас водятся, в бутылочки собирал. Потешно!
Бывало, как малое дите, гоняется с сачком за бабочками на лугах у нас. А был и такой случай: в лесах живет у нас паук-плетун. Пошло это название оттого, что паук этот плетет такие сети, что не только мушки или мелкие козявки не могут вырваться из этих сетей, иной раз залетит паут — и конец ему. А паут — сильная тварь и все же побарахтается, побарахтается да притихнет.
И вот задумал мой постоялец во что бы то ни стало изловить этого плетуна. А изловить его непросто. Одному создателю известно, когда он свою работу справляет.
Я-то уж на что таежный человек, а сроду не видел.
Идешь по тайге, то и дело встречаешь его сети. Иной раз угадаешь на такую крепкую нить, что слышно даже, как лопается она от разрыва. А вот где хоронится в сей миг сам плетун, хоть убей, не знаю. Как-то раз и говорит мой постоялец, Андрей Андреич звали его: "Помоги мне, Степан Димитриевич, изловить этого негодяя. Без него мне ни в какую нельзя. Нужен он науке позарез". Подшутил я над ним, над Андреем Андреичем-то. "За что, — говорю, — царь-то с правителями так возненавидел вас?
Безобидный вы для власти человек. Только до козявок у вас охота". Посмеялся со мной и он сам, Андрей Андреич-то.
Ну, долго ли, коротко ли, а все-таки сговорил меня Андрей Андреич пойти в тайгу и изловить плетуна. Дал ему урядник разрешение на трехдневную отлучку. Пошли. Нашел я Андрею Андреичу местечко отменное. Ельник, пихтач, разнолесье. Сушняку много. Все паутиной опутано. Сели. Сидим час, два. Нет, не выходят пауки.
Притомился я на такой охоте. Вздремнул. Очнулся. Сидит Андрей Андреич на стреме. В глазах ни капельки утомления. Просидели до вечера. Тошно мне стало.
"Уволь, — говорю, — Андрей Андреич. Пойду — лучше на стан. Ужин варить пора". Пришел он вскоре, выпил кружку чая и снова отправился на пост. Я его стал отговаривать: ночь, мол, на дворе. Вся живность на покой укладывается. А он свое "пойду!" — и только. Всю ноченьку просидел! Вернулся утром веселый, довольный.
Смотрю: в бутылке паук. Крупный, брюхо как баpaбан, больше его самого в два раза. "Вот он, — говорит, — таежный ткач-плетун. Вышел на работу перед рассветом, когда темнота особенно сгустилась. А как только первый луч брызнул, он юркнул в гнездо. Тут-то я его и настиг…" Вот какие люди у нас бывали
Берег пуще глаза своего. И все мне говаривал: "Не смейся, Степан Димитрич (а я все над ним подшучивал), огромадный интерес в этих козявках для науки. Не зря прожил я три года под твоей крышей…"
Прости, Катюша, убежал я в сторону малость… Выслушал я Венедикта Петровича, говорю ему: "Если, господин профессор, вы меня за опытного проводника принимаете, то напрасно. Обь и Приобье знакомы мне, но только по охотничьим надобностям тут я хаживал.
Лоцманом не могу быть. Фарватера рек не знаю. На Обь-Енисейский канал плавал, но за всяк просто, гребцом на купеческом карбазе". Венедикт Петрович говорит мне: "Да нет, я не заблуждаюсь. Мне лоцман не требуется, у меня вся экспедиция на плоскодонных лодках. Мне нужен как раз такой человек, как вы: молодой еще, сильный, честный, чтоб без плутовства все обходилось между нами. А остальных мужиков сами подберите. Плату вам положу божескую — без обсчетов, без обирательства. Я ведь не купец, за барышом не гонюсь.
Мой интерес в том, чтобы пройти по рекам, осмотреть земли, отыскать их для науки. Поймете, что дело это святое, хорошо, ладно, а не поймете, бог с вами. Заработок оправдает весь ваш труд и невзгоды, какие встретятся на пути. Уж без этого в большой дороге не обойдешься, не в первый раз в поход отправляюсь…"
Ну, короче сказать, поладили мы. Он мне понравился, да и я, видно, ему приглянулся. "Единственно, — говорит, — о чем прошу тебя, Степан Димитрич, не бери в нашу компанию пьянчуг. Я, — говорит, — и сам не из монахов, порой очень даже люблю пропустить рюмкудругую горькой, но всему свое время. Срок путешествия у нас, по краткости лета в Сибири, ограниченный, объем работы большой, уж тут не до пьянки. А что касается выпивки от устатка или от стужи и сырости, то тут мне подсказывать не надо, я и сам каждому по стакану поднесу. На такой случай водка в экспедиции положена по расписанию". Пообещал я ему все исполнить. Подобрал мужиков — один к одному. Не раз я с ними в тайгу ходил, испытал их силу и сноровку. Вот с той поры стал я у Венедикта Петровича чуть не правой рукой. Пять годов подряд ходили мы с ним ио рекам. Два лета провели на Кети, оба раза переваливали на Енисей. Любил атот край Венедикт Петрович. Уж не знаю почему, а только тянуло его в эти места, хоть и почитал всю землю, куда бы ни привелось заплыть. Бывалоча, выйдет на берег, ноги расставит широко-широко, бока подопрет руками и смотрит вдаль долго-долго. В глазах довольство, на губах улыбка. Иной раз так молча и простоит, а иной раз скажет негромко, сам для себя: "Кто б ни сотворил ее, матушку-землю, а сотворил премудро. Ах, сколько здесь загадок хоронится!" И обведет рукой круг по небу, по лесам, по рекам, потом в задумчивости сойдет в лодку, кинет нам, гребцам: "Трогай, мужики!"
А это словцо "мужики" исключительно любил. Когда довольный, скажет: "Славно, мужики, нонче поработали". А если неудовольствие, опять тем же манером:
"Что-то нонче, мужики, приослабли вы. Уж не затосковали ли по женам, по детям?"
— А племянник его чубастый тоже с вами ходил по рекам? — спросила Катя.
— Ходил один год. Как раз мы по Кети к Енисею пробивались. Венедикт Петрович души в нем не чаял.
Чуть что — кричит: "Ваня! Иди скорей сюда! Посмотри!" А тот, бывалоча, сядет на обласок и был таков.
Смотришь, а он куда-нибудь либо в курью, либо в протоку заехал. Шарится там. Ямы, промоины, обвалы — это любимые его места. Часами, бывалоча, сидит там молча, как кулик на болоте. Смотрит, разминает в пальцах куски земли.
Вечером за ужином заведут разговор — конца не дождешься. Мы уйдем в шалаши, а они сидят, то на карты отметки наносят, то дневник пишут в этакие вот длинные тетради. Держались с нами как с равными, ели из общего котла, пили тоже из одного медного чайника. Ничего худого не скажу. И расчет был — копейка в копейку.