Сибирь
Шрифт:
Маша идет рядом с отцом. Она знает его характер г как бы ни было туго в жизни, рук перед бедой не поднимай, живи с упорством, не выставляй свои слабинки напоказ другим. Тоска по старшему сыну грызет его, не раз втайне ронял он на нем скупые слезы. Но нпкто не ведает об этом. Даже жена.
— Оттуда, от братка, по-прежнему нету никаких вестей, папаня, — говорит Маша, интуитивно угадывая, что отец прежде всего ждет ответа на свой последний вопрос. — Ну, а насчет войны расскажем тебе. Вон Катя объяснит, да и газетку привезли, почитаешь сам…
— Стало быть, заодно
— Заодно, Степан Димитрич.
Катя переглядывается с Машей, и обе они понимают, что в ее ответ вложен более широкий смысл, чем это представляет себе охотник. Но, опасаясь, чтоб Степан не вздумал развивать эту тему, Катя опережает его:
— Мне удивительно, Степан Димитрич, что охотники не скрывают своей добычи, показывают всем. Уж как-то принято у людей прятать свои достатки, — говорит она.
— Повелось так, Катя, со старых времен. От прадедов пошло. А повелось потому, что охота требовала прежде удали. По добыче удаль определяли. А люди удаль ценят, чтоб не опуститься в трусость, не обрасти плесенью…
— А разве теперь, Степан Димитрич, охота не требует удали?
— Требует, & все-таки меньше, чем прежде. Огнестрельные ружья сильного и точного боя появились.
А ведь в старину с рогатиной и топором в тайгу ходили…
— Интересно, — загорается от любопытства Катя.
У нее в уме уже рой вопросов. История и экономика — ее страсть. Каждый жизненный факт она готова повернуть и так и этак, чтоб проследить через него ход исто рии, обнаружить в нем тетивину, которой он связан с прошлым. И тут же прибросить на бумажке, во что все это обходилось людям, какие выгоды таило то или иное дело, как оно поворачивало все колесо жизни…
— Сколько населения, Степан Дпмитрич, аанимается промыслом? спрашивает Катя.
Степан взглядывает на девушку. Уж очень напоминает она ссыльных революционеров! Те, бывало, как Поселятся в доме, перво-наперво начинают расспросы…
— Промыслы бывают разные, Катя. Добычей кедрового ореха занимаются все жители таежных деревенъ. Выезжают даже из городов.
— Прибыльное дело?
— Прибыльное и сезонное. За две недели шишкобоя иные семьи, если урожайно, зарабатывают больше, чем за год в хозяйстве. Недаром орех называют чистыми деньгами.
— Так… И потом, какие еще промыслы, Степан Димитрич, особенно развиты? — поторапливает Катя.
— Пушной промысел. Тут уж не все. Из ста дворов от силы десять охотничьи…
— Почему? Разве не прибыльно?
— Прибыльно, кто горазд. И потом в сезон не укладывается. Одним словом, с хозяйством невпопад. И риск есть. По хозяйству упустишь и там останешься на бобах. Расчет многих останавливает.
— Значит, идут на промысел только те, кто уверен?
— Иные потому, что уверены, а иные оттого, что податься некуда.
— Ну и, конечно, расположение к этому занятию, любовь к тайге — тоже не последнее дело. Правда, Степан Димитрич?
— Уж это беспременно. Который любит тайгу, а который боится ее. По-разному
Пока шли к лукьяновскому дому, Катя многое узнала об экономике охотничьего промысла: сколько примерно приходится в среднем на одного охотника добычи? По каким ценам сбывают охотники пушнину купцам и скупщикам? Чем вызваны отливы и приливы поголовья зверей в разных районах тайги? Сколько тратит охотник из своих средств на покупку ружейного чирипаса и ловушек?
Степан обо всем этом рассказывал с увлечением и откровенно, часто для наглядности, как пример, называл себя.
— Сказать короче, — с усмешкой заключил он, — охотников-богачей не знаю. И потому-то таить им достатки не приходится. Иной год добудешь хорошо, иной — плохо. А только все равно ты пролетарий, рабочий, ты кормишь себя и свою семью ружьем, трудом своих рук. Если у тебя есть изба, конь, корова, то это потому, что ты еще и крестьянин и у семьи твоей должно быть и дело и пропитанье…
Катя вслушивалась в говор Степана. Не знай она, что Лукьянов крестьянин, таежный человек, можно было этому не поверить. Говорил Степан правильно, погородскому, точно, легко обращался с книжными словами. Чувствовалось, что он не только хорошо грамотный, начитанный, но и думающий человек. "Не прошло, вероятно, бесследно его общение с политическими ссыльными, да и знакомство с профессором Лихачевым и Ваней Акимовым тоже, возможно, оставило свой след", — думала Катя. Ее все больше и больше занимала история снимка. Но спросить, когда и где Степан Димитрич путешествовал с профессором, как у него появился снимок, который висел на почетном месте в доме Лукьяновых, означало бы полную расконспирацию и могло принести самые неожиданные последствия в будущем. "Спокойно, Катерина, не спеши. Обо всем нужно узнать, не выдавая себя", — как бы слышался ей голос брата, который немало потратил усилий, чтоб обучить ее конспирации.
Выводок Степана редел с каждой минутой. Парни, сопровождаемые родными, сворачивали к своим домам и исчезали во дворах. Дольше всех шагал вслед за Степаном конопатый Спиридон с мешком за спиной. Но и он вскоре отстал, скинув мешок и передав его Степану.
Возле дома Лукьяновых Степана и девушек встретила Татьяна Никаноровна. Она стояла около ворот в пимах, длинной шубе, закутанная в шаль, и, прислонив ладонь к глазам, щурилась от лучей солнца. Когда до Степана осталось несколько шагов, она кинулась навстречу мужу, обняла его и заплакала, приговаривая:
— Степушка, нету покоя мне, недоброе чует ретивое…
Степан не отстранился от жены, не сконфузился от ее порыва. Сбросив с плеча мешок с пушниной, положил руку на спину Татьяны Никаноровны, принялся успокаивать ее:
— Не печалься, мать. Не у одних нас такая беда.
Будет же конец и у этого лихолетья.
С минуту они стояли молча. Маша смотрела на родителей покрасневшими глазами. На веках блестели слезинки. Грусть и Катю схватила за сердце. Она без объяснений поняла, что происходило здесь. Судьба старшего сына Лукьяновых и ее взволновала, будто был он ей родным или близким.