Сибирь
Шрифт:
Затунайская продолжает свою речь. Мамики и Лукьянова с их тревожными вопросами будто и не было.
Она снова воспаряется в поднебесье. Явно ей не хочется бродить по грешной земле. Заученными, по-видимому, не раз повторенными на таких сходках словами она рисует идиллическую картину крестьянской общины.
И снова Катя замечает, что ее слова о братстве всех крестьян, о равенстве друг перед другом и обществом обволакивают многих. Катя видит, как тень успокоения ложится на лица мужиков и баб. Только что возбужденные возгласами Мамики и Лукьянова, они буквально становятся другими. Что-то покорное, робкое видится в них Кате. Похоже, что здесь не сходка, на которой ребром
Вместо того чтобы обнажить язвы времени, вызвать у людей стремление жить иначе, предложить революционный выход из тупика, она подбрасывает крестьянам иллюзии, глушит их волю и энергию. Нет, это так оставить нельзя! Крестьяне не должны разойтись отсюда с этой эсеро-кадетской белибердой в головах", — думает Катя, чувствуя, что с каждой минутой ей все тяжелее слушать Затунайскую. "Надо уйти, скорее уйти, чтоб не броситься в драку с ней", — проносится в уме Кати, и она беспокойно ерзает на краю скамейки.
Но от слов Затунайской лихо не только Кате. Впереди нее сидят Тимофей Чернов и Маша, и она слышит, как они возмущенно шепчутся.
— Кать, неужели уйдем, смолчав?! Ты послушай, что она говорит про бедняков? Лодыри, неумехи. Рай обещает. — Маша обернулась, и Катя видит, что лицо ее пылает негодованием.
— Сволочь! — коротко и резко выражает свое мнение Тимофей и с троном передвигает костыли.
А у Кати в голове словно пожар. Что делать? Что делать? Перед ней враг. Не важно, что Затунайская изредка ввертывает слова "свобода", "революция", "социализация", она бесконечно далека от истинных нужд крестьян, от их интересов. В уме Кати проносится все, что увидела у Зины, узнала от нее. Вспоминает она рассуждения Лукьянова с его категорическим выводом: пет у деревни сил подняться. Только перемены спасут крестьян. А сегодняшний сход? Разве он не показывает, что в деревне идет жестокая борьба? Богачи иначе себе представляют братство крестьян. Они не уступят своих позиций, не откажутся от эксплуатации бедноты.
А как Затунайская изобразила положение на фронте?
Солдаты рвутся в бой, они только и думают о войне до победного окончания! Да разве это так?! Ложь, неправда, продиктованная недобрыми, антинародными политическими целями.
По ходу суждений Затунайской чувствуется, что та ищет уже заключительные фразы. Она сама притолшлась, да и слушатели беспокойно ждут. А Катя все еще не решила, как быть. Кто же даст отпор Затунайской, кто восстановит в глазах этих крестьян попранную истину? Катя прикидывает в уме: Маша хоть и возмущается речью Затунайской, но опровергнуть ее не сможет. Очень еще мал у нее политический багаж и нет никакого пропагандистского опыта… Тимофей… да, конечно, у пего опыт есть, житейский опыт… Фронт, бои, два ранения, но Катя уже убедилась, что Тимофей не сумеет выдвинуть доказательства. Скорее всего он может обозвать Затунайскую каким-нибудь резким словом, но разве это кого-нибудь убедит? "Мне придется… Самой придется выступить", — приходит Катя к решению. Она вспоминает наказы товарищей в Петрограде при ее проводах, наказы Насимовича быть осторожной, сверхосторожной… Но ведь никто из них не знал, что она окажется лицом к лицу с противником… И будь любой из них на ее месте, разве такой случай не был бы использован с целью разъяснения крестьянам политики большевистской партии? Да, да, несомненно. Кинулся бы в бой и ее братец, и Ваня Акимов, и Насимович. Конечно, она рискует… Рискует собственной свободой… Ну и что ж! Деньги и паспорт для Акимова у Насимовича…
Если Ваня все-таки появится, он не застрянет в Томске.
Правда, оттянется снова их встреча… Грустно, ах, как грустно! Останутся не сказанными Ване слова, которые лежат у нее в самых сокровенных тайниках души… Ничего, ничего. Наступят еще дни ее радостей, а теперь не до этого, теперь ее счастье в борьбе…
Но не только минут, даже секунд не остается у нее больше для размышления. Затунайская произносит последнюю фразу, вытирает платком вспотевшее лицо, довольная собой, садится на табуретку, которую ей подвигает писарь. И вот уже староста привычно затягивает:
— Это, значит, оно, как ее, господа мужики, все ясно. Будем, это самое, как один…
И тут поднимается Катя. Все сомнения отброшены: выбор сделан.
— Граждане крестьяне! Староста сказал: "Все ясно".
Нет, совершенно не ясно! Обстановка на фронте, а равно и в тылу совершенно иная, чем это представлено нам здесь госпожой Затунайской. Все не так на самом деле.
И путь, который начертала нам здесь ата особа в будущее, — это путь ложный. Он приведет только к новым страданиям и бедствиям, к обнищанию новых тысяч и миллионов крестьян…
Как хорошо, как это прекрасно, что у Кати Ксенофонтовой такой певучий, сочный голос. Он плывет по всему большому дому вдовы Нелиды Лычковой и словно покоряет всех. Мужики и бабы сидят, не шелохнувшись, боясь пропустить хоть одно ее слово. Те, кто заспешил к двери, остановились и стоят, охваченные жаждой узнать подлинную правду о жизни. Их сейчас силой не вытолкнешь отсюда.
Госпожа Затунайская не ожидала такого страстного и точно рассчитанного удара. Она в шоке. Не может двинуть ни рукой, ни ногой. Побледневшие губы ее шевелятся, но слов не слышно.
— Неделю тому назад я приехала из Петрограда.
Петроградские рабочие и партия большевиков видят выход России в другом — в революции. Положение на фронте отчаянное, солдаты измучены, они устали. Все яснее для них становится, что война не принесет русскому народу никакого избавления от его вековой нужды. Близится пора, когда оружие будет повернуто против царя и капиталистов — подлинных виновников неслыханных страданий народа.
А что происходит в тылу? В городах — катастрофа.
Рабочие до предела изнурены войной, непосильным трудом, голодухой. Что происходит в деревне, вы сами знаете. Упадок, развал. Война сожрала уже миллионы человеческих жизней, и призыв вести ее до победного конца повлечет новые неисчислимые жертвы. А разве нам мало тех вдов и сирот, которых и так уже не счесть?!
Перед нами — бездна. И выход у нас только один: рабочие, солдаты, крестьяне должны сбросить своих безумных правителей, взять власть в свои руки, немедленно заключить мир, отдать землю крестьянам, заводы и фабрики — рабочим…
Госпожа Затунайская распиналась тут по поводу счастья единого трудового народа. Старая, затасканная песня! Единого народа у нас нет! Есть богатые и бедные. Богатых мало, бедных многие миллионы. Интересы богатых никогда не будут совпадать с интересами бедных. Богатые всегда стремились подчинить себе бедных.
На вашем сходе сегодня…
И вдруг, покрывая Катин голос, послышался ювый визг, до того оглушительный, что в окнах звякпули стекла. Затунайская визжала с таким отчаянием, будто с нее, с живой, сдирали кожу. На нее страшно было смотреть: она налилась кровью, царапала себя ногтями по лицу, ожесточенно топала. Трехэтажная прическа развалилась, и по спине вытянулась приколотая металлической заколкой чужая коса. Катя не могла уже произнести ни одного слова, юркнула назад к Маше.
— Бабы! Ее родимец ударил! — перекрывая визг Затунайской, раздался панический женский голос.