Сибирская любовь
Шрифт:
Мать часто рассказывала ему, как в юности блистала в спектаклях, имела массу поклонников своего таланта и едва ли не подумывала о сценической карьере. Сейчас он склонен был всему этому верить.
– Хорошо, маман, я постараюсь запомнить и произвести должное впечатление.
Маман благосклонно кивнула и влажно пришлепнула на лицо очередную примочку.
– …А перед Домогатской, значит, надо было на коленях стоять? – лукаво улыбнувшись, докончил Николаша.
Евпраксия Александровна вспеснула руками и попыталась изобразить негодование. Но улыбка материнской гордости и любви все равно прорывалась наружу, и Николаша
Покидая анфиладу материнских комнат, он проходил мимо кабинета отца.
– Николай, это ты? Зайди-ка ко мне! – послышался густой, всегда словно простуженный бас Викентия Савельевича.
Николаша пожал плечами и распахнул приоткрытую дверь.
Отец сидел за столом и складывал или вычитал какие-то цифры, выстроившиеся перед ним на листе длинным столбиком. Полутемный кабинет, уставленный тяжелой массивной мебелью, был наполнен каким-то своеобразным уютом и весьма гармонировал с темно-бурым, кабаньим обликом хозяина.
– Присядь, Николай, говорить с тобой хочу, – начал Викентий Савельевич. – Вырастил я тебя. Худо-бедно, но вырастил. Ты не глуп, статями, лицом и здоровьем удался. Это и говорить не надо, так ясно. Я для затравки.
Что ж теперь? Давно пора тебе дело начинать. Сто раз ты говорил, что к извозу и поставкам у тебя душа не лежит. Пусть так. Чем же займешься? Гляди, у всех что-то есть. И время-то нынче какое? Дел масса, шевеление всего вокруг! Что говорить, когда даже девки нынче пытаются себя найти! Вон Надя Златовратская на курсы собралась, Каденька лечит самоедов, даже эта девочка приезжая, погляди, уже детишек учит… Что ж ты-то тусклый такой? Да и мне по душе обидно. Двое взрослых сыновей, а все дело – на мне. Васька-то пытается как-то мне угодить, но у него уж больно мозга странная. И не дурак ведь совсем – я ж вижу – а только как-то все… Намедни вот захожу к нему, а он после субботних морозов трех мерзлых синиц на улице подобрал и из пипетки их мадерой отпаивает. Гляди, говорит, папаня, одна уж чирикает и за палец меня клюет. Значитца, жить будет… Что с такого возьмешь? Но он-то хоть чего хочет, книжки какие-то читает, пишет там чего-то… А ты? Годов-то тебе уже сколько… И смышленее ты Васьки, и злее, и доверчивости его глупой в тебе ни на грош нет (а как же в торговых делах без проверки-то?). Все вроде при тебе… Вот нам с Иваном докука вышла. У него сын, у меня – двое, а дело передать, получается, некому… – Викентий Савельевич замолчал, выжидающе глядя на Николая.
Тот пожал плечами, удержал готовый сорваться зевок.
– Что ж вам сказать? Разве еще раз повторить то, что уж сто раз слыхали? В чем смысл? Ну да, не тянет меня к делам. Но, если вы настаивать будете, наверное, придется попробовать… Да…
Викентий Савельевич крякнул от неожиданности, взглянул удивленно-радостно.
– Да ну?! Ну, молодец! Ну, распотешил меня, Николаша! Наконец-то! Я уж тебе хоть завтра все покажу… Или сегодня, сейчас…
– Погодите, отец, пожалуйста. Мне немного настроиться надо. Я сперва себя переломить должен, убедить, что вот, дело мое, и на всю жизнь… А уж потом…
– Да ладно, ладно! – замахал руками Викентий Савельевич. – Настраивайся на здоровье… Потом… Пойду сейчас же матушку твою обрадую! Она-то уж больше меня испереживалась за твою непристроенность. Любит она тебя, Николаша, без памяти. Ты уж ее не огорчай, сделай,
– Я постараюсь, – серьезно кивнул Николаша.
К полудню вторника выяснилось, что в доме вышел весь кофий, который старшие Златовратские «для бодрости» потребляли в количествах неумеренных, да и Аглая любила с утра выпить чашечку со сливками и сахаром.
Вера сама вызвалась сходить в лавку. Сидеть дома было душно, да еще как-то нездоровилось, крутило желудок. Вера слишком хорошо все это помнила, чтоб обманывать себя. Тревожно было, и вместе с тем радостно.
На свежем морозном воздухе все прошло.
В лавке Вера купила кофею и сладких пастилок, которые так любила Любочка Златовратская, и не спеша шла по улице, вдыхая сладкий, уже слегка пахнущий еще далекой весной воздух. Ярко-желтое с оранжевым бочком солнце, похожее на наливное яблочко, стояло над лесом уже довольно высоко. Отчего-то Вере захотелось пройти к лесу, прислониться к стволу дерева, потрогать ветки и понюхать уже готовые тронуться в рост почки. «Длинная зима была», – вслух прошептала Вера и улыбнулась, вспомнив свое тайное счастье.
Сойдя с дороги по протоптанной, должно быть, охотниками тропе (вокруг было много собачьих следов), Вера приблизилась к ближайшей лиственнице, обняла шершавый ствол и закрыла глаза. Воспоминания, мечты или что-то еще, происходящее внутри, сообщили ее полным, ярким губам удивительную, тихую и ясную улыбку.
– Вот я тебя и подстерег! – раздался рядом низкий голос, как будто смутно знакомый.
Вера открыла глаза и тут же широко распахнула их в немом изумлении.
– Что, не ожидала?
– Никанор! Откуда ты взялся?!
– Да ладно тебе прикидываться! Сама же про меня в штофной лавке вызнавала, значит, ведала, что я живой и здесь обретаюсь. Передавала, что встретиться хочешь…
– Я не передавала.
– Значит, мне неверно доложили. Что ж, будем считать так, что я сам хочу… Помнишь ли любовь нашу?
Вера шагнула назад, прижалась спиной к лиственничному стволу, смотрела тяжело, исподлобья. Взгляд Никанора тоже никак легким не назовешь. Вера видела: с осени Никанор изменился, одичал, заматерел, стал будто еще шире.
– А ты теперь – что же? В лесу живешь?
– Так получается. Когда, впрочем, и в избе.
– А правда ли, что ты барина своего, Сергея Алексеевича, в клятву разбойникам порешил?
– Болтают… – усмехнулся Никанор. – Пусть болтают… Мне на руку. Тебе скажу, только ты уж не передай никому… Жив-живехонек Сергей Алексеевич, по службе повышение получил, и ах, как высоко взлетел…
– Это как же так получается? – изумилась Вера, позабыв на миг и тревогу и смущение, вызванное нежданной встречей. – Жив и не у вас, в лесу? Где ж он? Моя-то барышня его уж оплакала, и, считай, по-новой живет…
– Спросила бы, как его теперь зовут… Да это ладно. У бар свои дела. Лучше скажи про нас. Ты – меня? Тоже оплакала и побоку? Или уж и оплакивать не стала? Раньше позабыла? – Никанор смотрел смурно, угрюмо, в грубом лице пряталась боль.
– Прости меня, Никанор, – Вера выпрямилась, взглянула мужчине прямо в глаза. – Нет между нами боле ничего… Да, считай, и не было…
– Как же так, Вера?! А как ты ласкала меня по-французски, помнишь? Как ладой называла?
Вера досадливо, по-лошадиному затрясла головой.