Сибирская сага. История семьи
Шрифт:
На следующий день мама приехала в Новосибирск. Нашла комендатуру, подала записку, которую написал дежурный офицер в Красноярске. После долгих выяснений оказалось, что эта группа в Новосибирск не прибывала. Мама была в отчаянии. Молодые ребята в комендатуре очень ей сочувствовали и пытались по мере сил как-то помочь. Кто-то сказал, что, возможно, папа находится в Н-ской части, куда обычно прибывает пополнение. Но расположена она на окраине города, а время уже позднее.
Ехать на окраину города на ночь глядя и искать неизвестную часть было бессмысленно. Где-то нужно было провести время до утра. Мама села со всеми пожитками в автобус и поехала снова на вокзал. Спать было нельзя – приходилось сторожить вещи. Одну сумку уже опустошили: разрезали бритвой, содержимое
Путь проходил через заброшенные железнодорожные пути, все в колдобинах, ямах, лужах, уже замерзших по краям… Представляю себе зрелище – тоненькая хрупкая женщина в легком пальто, шляпке и когда-то белых, а сейчас грязных ботиках на высоком каблуке, спотыкаясь, несет в одной руке тяжелый чемодан, а в другой три сумки, связанные веревкой. Вокруг ни души. Ни помочь, ни подсказать, куда идти дальше… Впереди мама увидела какой-то железный забор, а за ним – густые деревья с почти облетевшими листьями. Пошла по рельсам в ту сторону и вдруг увидела людей – несколько женщин в телогрейках шли в противоположном направлении. Мама бросила поклажу, стала кричать и размахивать руками, чтобы обратить на себя внимание. Женщины остановились. Мама, спотыкаясь о рельсы и колдобины, добежала до них и спросила, здесь ли находится воинская часть. Получив отрицательный ответ, вернулась, взяла вещи и пошла вдоль этого длинного забора.
Мама шла, едва передвигая ноги, волоча из последних сил ставшие вдруг свинцовыми сумки и чемодан. Уже несколько раз она проходила мимо забора, не понимая, почему не может уйти отсюда. И вдруг! Что за наваждение? Галлюцинация? Она услышала голос моего папы! Оглянулась – рядом никого. А голос явно звучит! Мама кинулась к забору и громко крикнула:
– Петя, Петя, я здесь!
Сквозь ветки она увидела папу и молодого офицера рядом. Они, раздвигая ветки, подбежали к забору.
– Машенька! Боже мой, как ты здесь оказалась?
– Я знала, я чувствовала, что ты здесь! – плача, твердила мама. – Я не могла уйти от этого забора уже давно!
Мама подождала папу у контрольного пункта, который находился на противоположном конце территории части. Папа забрал у нее чемодан и сумки, оформил разрешение на выход из части на два часа. Его друг дал адрес своей мамы, которая жила неподалеку, и написал ей записку, чтобы она приняла моих родителей у себя.
Папа и мама были бесконечно счастливы, что встретились. Пока добрались до мамы друга, прошло сорок минут. Оставался еще час и двадцать минут. Женщина встретила их, усадила за стол на кухне, налила горячего чаю и ушла, сказав, что через пятьдесят минут вернется. Они говорили без умолку, торопясь высказать все, что было на сердце. Время пролетело как один миг. Вернулась хозяйка, сказала, что им пора уходить. Осталось всего двадцать пять минут, опаздывать из увольнения нельзя: расплата – трибунал. Рассказала, как быстрее добраться до части. Мама и папа шли, прижавшись друг к другу, не зная того, что судьба подарила им только эти два часа вместе. Больше они никогда не увидятся.
Расставаясь, папа сказал:
– Этих гадов мы разобьем скоро, и я вернусь к вам. Я тебя люблю и не могу не вернуться. Какая же ты у меня красивая!
В последний раз они обнялись, поцеловались. За папой закрылась дверь контрольного пункта. А мама тихо поплелась назад, в полном смятении от бурных переживаний встречи и новой разлуки.
Ждали ее приезда всем селом. Когда она вернулась, почти все собрались в конторе. Люди хотели узнать новости, пусть и не с самого фронта. Мама, красивая, возбужденная, с жаром рассказывала обо всем, что видела и слышала. Когда речь зашла о детях на вокзале, повисла страшная тишина. Потом кто-то всхлипнул, дальше уже никто не сдерживал себя. Женщины плакали, проклиная фашистов. Почти сразу, не сговариваясь, стали подходить к маме и просить ее возглавить сбор вещей для передачи в детский дом. Люди приносили в «красный уголок» постельное белье, одежду, обувь, игрушки, – словом, все, что могло понадобиться детям-сиротам.
Скажем честно – отношение к детям войны было разное. Одни люди отдавали последнее, другие же, удачно пристроившиеся у «кормушки», просто грабили детские учреждения, а сами жили в довольстве. Об этом я узнала очень рано, познакомившись с девочками и мальчиками из детского дома. Казалось, что они, мои сверстники, намного старше и опытнее в жизни, чем я. По вечерам мы часто собирались в какой-нибудь комнате, садились тесной кучкой, не зажигая света. Они пели свои сиротские грустные песни или рассказывали истории – серьезно, без слез, как взрослые. И только я, слушая, плакала и жалела их. Помню несколько слов из их песни:
Я умру, умру, меня схоронят,Обо мне не станут горевать.Только дети интернатского домаБудут часто меня вспоминать.Наверное, я вместе с ними стала взрослее не по годам, хотя и жила с мамой, которая меня очень любила.
Еще в начале сентября наша хозяйка посоветовала маме обратиться в правление, чтобы нам выделили участок колхозного поля, засаженного картошкой, – у нас ничего не было припасено на зиму, и питаться нам было нечем. Мама так и сделала. Нам дали участок поля, мама внесла за него плату в бухгалтерию. Хозяйка еще сказала:
– Если у моей свиньи будут поросята, я дам вам одного. Ты подрастишь его, и у вас с Люсенькой будет мясо.
Когда все селяне копали картошку, нас с мамой тоже привезли на участок, который выделило нам правление. Сказали, что вечером заедет человек с телегой и лошадью и мы сможем увезти домой собранный урожай.
Мы торопливо выкапывали картошку, чтобы успеть до вечера, когда нам дадут лошадь. Собирали всю, даже очень мелкую – для поросеночка. К копке картошки мама подготовилась: нашила мешки из всяких тряпок, отреставрировала старые, отданные хозяйкой. Выкопанную картошку мы ссыпали в кучки по всему полю. Чтобы не поднимать тяжелые мешки, решили насыпать в них картошку прямо на телеге. Мама говорила, что так легче, чем грузить мешки в телегу.
Вечером сторож колхозного поля, маленький старичок, привел лошадь, запряженную в телегу, а сам ушел. Лошадка была неопределенного цвета, страшно худая, неухоженная и понурая. Она была похожа на живой скелет, кости и ребра торчали, и мне было очень ее жалко. Мама сказала:
– Она голодная, бедняжка. А у нас с тобой ничего нет, чтобы покормить ее.
Нагрузили телегу. Я села на мешки, а мама пошла рядом. Иногда она похлопывала лошадку по спине и шее, ласково приговаривая:
– Ну-ну, милая, помоги нам!
Я спросила маму, почему она не едет со мной на повозке, а идет рядом. Мама ответила:
– Лошадка весь день тяжело работала, устала. Ее забыли покормить, ей и так трудно.
Я тоже работала весь день, у меня болели ноги и попа, я тоже устала. Но мне вдруг стало совестно, что я еду. Подумав, я спрыгнула с телеги на землю и пошла рядом с мамой. Впереди показалась канава, заполненная водой. Через канаву кто-то соорудил мостик из тонких бревен. Лошадка зашла на мостик, споткнулась и упала возле дороги, а телега осталась на мостике. Мама кинулась спасать лошадь – упряжь натянулась и передавила ей шею. Совсем освободить бедное животное от упряжи мама не смогла, но все же немного ослабила ремни, дав доступ воздуха. Лошадке стало немного лучше, она перестала задыхаться. Мама подставляла ей плечо, уговаривая, умоляя встать. Я тоже изо всех сил пыталась помочь, но лошадка не вставала. Бедняжка была так истощена и ослаблена, что просто не могла подняться на ноги.