Сибирский аллюр
Шрифт:
Юный дворовый мальчишка робко подошел к Лупину и вопросительно уставился на него.
– Ты, что ль, Александром Григорьевичем будешь? – спросил он наконец.
– Да, – подивился Лупин. – А откуда меня знаешь?
– Я и не знаю, мне передать просто велели. От казака, черт бы их всех побрал, лиходеев! – мальчишка разжал кулачок. На грязной ладошке поблескивал золотистый локон.
Лупин чуть не задохнулся от волнения.
– Спасибо тебе, – пылко пробормотал он, хватая локон и отворачиваясь. А потом бросился в конюшню, съежился в укромном уголке, где никто не смог бы увидеть его, и прижал золотистую прядку к губам.
– Марьянушка, – прошептал он. – Ангел мой! Душенька моя!
Старик плакал, вновь и вновь целуя срезанный локон дочери.
«Казачий городок» оказался селением из деревянных изб, окруженных высоким деревянным частоколом. В нем была пара-другая улиц, широкая площадь, конюшни, часовня – голые деревянные стены, больно ранившие своим неприкаянным видом сердце отца Вакулы. А еще был кабак, в котором с самыми разнесчастными лицами сидели кабатчик со товарищи. Типично строгановская политика: рубли, которые купцы отвешивали наемной ватаге, здесь же и должны остаться.
Да, а еще был так называемый «веселый дом», большая добротная изба на высоком каменном фундаменте. Жительницы «веселого дома» высыпали сейчас на улицу и приветливо махали платочками. Девки всех мастей, среди которых были и вогулки, и удмуртки.
– У меня сердце сейчас лопнет, как свиной пузырь! – поэтично воскликнул Машков, только чтоб позлить Марьянку. – Да! Вон какие тут красавицы! Мои бабы!
– Их слишком мало, – зло пробормотал Ермак. – Сколько их, как думаешь? Ну, сорок пять от силы, не больше же. И что делать пяти сотням казаков с сорока пятью девками? Да парни глотки друг другу перережут, только чтоб разок поразвлечься.
Он вздернул лошадь на дыбки.
– Кто к девкам сегодня пойдет, повешу! – рявкнул атаман. Дикая ватага замерла, ничего не понимая. Да им и так уже совсем тошно, а атаман будто белены объелся. – Повешу всякого! – повторил Ермак. – Завтра здесь будет еще столько же баб, а то и больше, или мы уйдем из города.
– Гой! Гой! – заорали казаки. Крик повис над городом, пронесся над кремлем. Девки из «веселого дома» взвизгнули, сбиваясь в кучу, словно вспугнутые куры, а кабатчик взволнованно перекрестился.
– Вот это жизнь, а? – воскликнул Машков и приобнял Марьянку за плечи. Она вздрогнула и досадливо закусила губу. – Видел, Борька, какие тут девоньки? Подыщи себе какую-нибудь, сосунок, да поучись делу! – Иван пакостно заржал и с довольным видом подумал: «Что, съела? И ведь ответить ей нечего… Она ж у нас Борька, ха-ха!»
Марьянка вплотную подъехала к Машкову.
– Возьми себе вон ту курицу в голубом платочке, – насмешливо произнесла она. – А я на кремлевском подворье видела отрока, он мне понравился. Сильный, а главное – молодой! Завтра с ним и потолкую…
– Я убью его! – прошипел в ярости Машков и дернул поводья. – Собственными руками голову отверну, как куренку! А тебя за рубашонку на стену подвешу! Из дома не выйдешь!
Он дал лошади шенкелей и поскакал к голове отряда. Ермак замыкал шествие, словно грозный страж нравственности своих «лыцарей». Иначе было невозможно проехать мимо бабенок из «веселого дома».
Единственным, кому вроде бы было не до красавиц, оказался отец Вакула. Его волновала только часовня. Он со всех сторон обошел божий дом, перекрестился, а затем, словно из-под земли, вынырнул перед веселыми молодками.
– Ну, и кто из вас тут грешен? – вопросил отец Вакула, весело оглядывая хихикающих девиц. – Только самые грешные да приидут ко мне и исповедуются!
Одна из девиц вышла вперед своих товарок, и у бородача-священника перехватило дух. Все понимая, а поэтому все прощая, надо признать, что церквенка-то еще пуста была…
В ту ночь практически никто из ермаковой ватаги не мог заснуть.
Они обустраивались по новым избам, распаковывали мешки со скарбом. Готовили кашу в походных котлах.
Но даже потом, у сытых и довольных казаков… от близости «веселого дома» кровь беспокойно играла в жилах.
Пара смельчаков отважилась пробраться к девицам, но подле «веселого дома» по распоряжению атамана были выставлены караулы.
Ох, и не простая нынче была служба у караульных. Будто они и не мужики вовсе!
Проклятая ночь, ничего не скажешь.
Ермак вновь отправился к Строгановым, укоряя за малое количество баб для ватаги; Машков заправлял караульными, и единственным, кто из казаков сладко спал в ту ночь, был «Борька». Марьянка сладко спала в избе, в которой также поселились Ермак и Машков.
Проклятая ночь, чего уж там. Теплая, бархатная, тихая, такая тихая, что было слышно, как кровь шумно бежит по жилам. И понятно, почему не выдержало сердце Ивана, почему кинулся он к Марьянке. Вздохнул тяжко, дрожащими руками потянулся к девичьему телу.
– Марьянушка, – прошептал Иван. – Черт бы все побрал, ну, люблю я тебя… Богом клянусь, все сделаю, что ты захочешь! А и мало ли я для тебя сделал уже? Что ж ты со мной творишь такое…
Он поцеловал ее в шею, в щеку, потянулся к губам.
До сих пор Марьянка лежала тихо-тихо, с закрытыми глазами. Если правы те, кто утверждает, что в женщине душа дьявольская, Машков бы им поверил. Неожиданно, быстрее молнии, незримо для отуманенного страстью Ивана, правая рука девушки взлетела, кривой кинжал описал дугу… а потом Машков дико взвыл, подскочил, зажимая руками то самое место, из которого у людей обычно ноги растут. Теплое, липкое пятно расплывалось под его пальцами по порткам.
– Ты… ты порезала меня, – прошептал он. – Ты и в самом деле меня порезала. Марьянушка, ты…