Сибирский аллюр
Шрифт:
– Вань, а малец-то и в самом деле скачет, как чертеняка! А уж верткий!
– Вот именно, что верткий, Ермак, – отозвался Машков, раздумывая совсем об ином.
– И умен! – продолжил Ермак.
– Ага, а еще смел до дури!
– И послушен!
«Это как сказать», – хмыкнул про себя Машков, согласно кивая головой. Как-то не вяжется послушание с ножом по ночам…
– Коли сможет с нами поход до Строгановых выдержать, – продолжал Ермак, – да когда мы ватагу соберем Мангазею завоевывать, из него неплохой посыльный получится. А ты как думаешь, а, Ваня?
– Поживем – увидим, Ермак, – осторожно отозвался Машков. – Хрен его знает, может, из этого орла воробей ощипанный выйдет.
– Иногда Борька мне девку красную напоминает, – задумчиво пробормотал Ермак. У Машкова сердце захолонулось от ужаса. И дрожь с мурашками по спине прошла.
– Он… девку? Ха! – хрипло и натужно рассмеялся Иван.
– Я ж сказал, иногда только! – помотал головой Ермак. – Но когда он на коне сидит… Просто он пока еще совсем юнец незрелый, Ваня. Словно его только что от мамкиной титьки отняли. Но года через два настоящим мужиком станет, таким как раз, какие нам и надобны.
– Если ему в том черт поможет, тогда – да, может быть, – вздохнул Машков. Сегодня его не в меру тянуло пофилософствовать. – Поживем – увидим…
Через два года ей уже восемнадцать будет. Да что такое два года для русского человека?! У кого есть время, может с ним вольготно обходиться, как бояре со своей казной. И если так рассуждать, всяк казак – такой бо-о-гатый человек получается…
К счастью, подобные разговоры с Ермаком были большой редкостью. Здорово они играли Машкову на нервы. Постоянное беспокойство за Марьяну, а вдруг откроется, что «Борька» – девка, буквально разрушало Ивана.
– Ничего не поделаешь, – сказал он Марьянке на девятый день их похода. – Я должен потчевать тебя тычками и затрещинами у других на виду. Такова уж казацкая наука.
– Не дергайся, Иван свет Матвеевич, – спокойно отозвалась Марьяна. – Если это ради моей же безопасности…
– Но я не могу! – простонал Машков. – Если я тебя хоть раз толком ударю, то все кости переломаю.
– А ты понежнее не можешь?
– Не пробовал. Но в любом случае синяки-то останутся.
– Ну, если ничего не поделаешь, – вздохнула девушка, глядя на него бездонными голубыми глазами.
Машков вмиг почувствовал себя преотвратно! Вон ведь она как с ним разговаривает! Что поглаживает тебя и пощечину дает одновременно! А этот взгляд… В таких глазищах утонуть можно. Ну, и как прикажете терпеть все это два года-то?
Он пошел к попу, полаялся с ним для приличия, выплескивая в пустой брани все то, что накопилось на сердце за последнее время.
– Спасибо, – сказал Иван потом и повернулся прочь, собираясь уходить. – Теперь и жить можно.
Казачий пастырь Вакула Васильевич Кулаков ухватил Машкова за руку и постучал кулаком по лбу.
– У тебя что, совсем с головой не в порядке, Ваняша?
– Да нет же, отче, – скрипнул зубами Машков. – Просто то, что в нутре засело, вам, попам, не понять…
Взлетали искры весело горевших костров, благостное их тепло перекрывало холод свежей июньской ночи, лошади шумно фыркали, казаки во сне по-домашнему мирно похрапывали.
– Почему ты не убегаешь? – внезапно Машков заинтересованно глянул на Марьянку. Все эти дни мысль о ее возможном побеге занимала его. Возможностей-то сбежать было хоть отбавляй. Вот, например, вчера, когда они мчались по маленькому городку Чугуновску. Никто ведь тогда за «пареньком Борькой» не присматривал. Так нет же! «Он» словно приклеился к Машкову и, кажется, даже визжал по-казачьи, да еще так, что кровь стыла в жилах.
– У меня предназначение перед Богом, – серьезно отозвалась Марьянка, закутываясь в попону.
– Предназначение? Ого-го! И какое же, позволь узнать?
– Сделать из одного висельника Ивана, Матвеева сына, нормального человека.
– Это чего ж ты хочешь содеять-то? – в ужасе спросил он. – Убить меня собралась, да? А, Марьянка? – Машков жутко скрипнул зубами. – За кого ты меня принимаешь, черт бы тебя…
– В душе ты ж человек неплохой, Машков.
– Ну, когда дьявол хвост спрячет, он тоже ничего выглядит.
– Я ведь не о том говорю, Иван! Ты как будто на две половинки саблей рассечен, и ничем эти половинки не склеить.
– Чем же это плохо? – обиженно поинтересовался Машков.
– Не понимаешь ты…
– А ты зато понимаешь, да?
– Да!
Он глянул на нее, увидел под попоной очертания кинжала, лежавшего на теле девушки, и повернулся к Марьянке спиной.
«Гнать ее надо, гнать, – мрачно подумал он. – Или мне действительно придется ударить ее – в полном соответствии с добрыми старыми традициями: а ну, глазья-то опусти, баба! Э-э, да чего там, я ее просто забью насмерть…»
Грели его, согревали подобные мысли, согревали уж тем, что он прекрасно знал – никогда так не поступит.
Ночью, поняв, что не сможет заснуть, Машков вновь отправился к пастырю их казачьих бродячих душ. Батюшка по обыкновению изрядно уже принял и с блаженным видом начищал добытые, вернее, «подаренные» сотоварищами по божьему цеху, священные для него вещицы. Завтра будет воскресный день… Надо бы молебен отслужить, а потом и в путь-дорожку пускаться можно.
– Иди-ка ты отсюда прочь, Ваняша! – заявил поп, отмахиваясь от казака распятием. – Знаю я все матюки твои, выучил уже! Меня этими богохульными словесами не проймешь!
– Я за советом, отче! – Машков казался столь смиренным, что отец Вакула с любопытством покосился на него.
– Слушаю, сын мой…
– Скажи, отче, неужто я и в самом деле из двух половинок состою, склеенных хуже некуда?
Казачий пастырь Вакула Васильевич поначалу уставился на Машкова почти в священном ужасе. А затем припомнил, что с начала похода Иван больно уж сильно изменился. Словно выпекало ему что-то мозги из головы.
– Каким клеем склеен, вот что важно, – по-отечески утешил Машкова поп. – Только это и важно, сын мой, в общем-то…