Сибирский аллюр
Шрифт:
– Я не читаю писем душегубов и воров! – вскинулся царь. – В них лишь ложь одна! – он высокомерно глянул на стоявшего у трона Шуйского. – Говоришь, эти каты [3] полные сани даров навезли? И где они?
– Да на дворе, государь. Ермак Тимофеевич шлет тебе дань с новых подданных твоих. Так, по крайней мере, в письме Никитки Строганова отписано.
– Вели разгружать сани, пусть сюда все несут, – оживленно распорядился царь. Но когда Кольцо с Бустыней собрались к дверям идти, взмахнул посохом. – Вы здесь останетесь! Послушать хочу о походе за дело святое. Так побежден хан Кучум-то?
3
Кат – палач.
– Почти совсем разбит, осталось только из Сибиря его выжить, – ответил Кольцо.
Ответ понравился царю Ивану, губы государя скривились в улыбке.
Двери распахнулись, и слуги внесли дары, привезенные казаками. Иван Кольцо и Бустыня раскрыли сундуки, и глаза царя расширились от восторга. Пять тысяч шкур устилали пол тронного зала – соболя, лисы чернобурые, бобры, белки, все «золото сибирское». Богатство немыслимое.
Двадцать тысяч целковых истратили Строгановы на поход казачий, а получили раз в пять больше и с царем щедро поделились.
– Подойдите ко мне, – приказал государь казакам. – Я прощаю вас за прошлые деяния греховные. Вы славно послужили России и заслужили мою милость. Возвращайтесь с миром к вашему атаману. Да хранит вас Бог.
Три дня провели казаки в Москве. За это время Иван все ж таки прочитал письмо Ермака. И приказал воеводе Волховскому выделить из приказа воинского три сотни новых пищалей для казаков. Велено было отвезти в дар атаману шубу с царского плеча, кубок серебряный и позолоченный доспех.
И вот, зима еще не кончилась, а посыльные, отправленные в октябре, вернулись в Чинга-Туру. Встретили их ликованием великим. Живые вернулись, от царя-то Грозного!
Ермак с гордостью разложил доспех, да велел Вакуле громко, с почтением в голосе, письмо царево читать.
– Здрав будь, царь наш Иван Васильевич! – крикнул Ермак. А казаки подхватили, да из пушек холодную ночь вспугнули.
Через несколько дней после этого радостного события в церковь влетел Машков, в глазах его стоял неподдельный ужас, волосы слиплись от пота, рычал казак совсем уж по-звериному:
– Батюшка, отец Вакула! – голос Ивана срывался. – Ляксандра Григорьевич! Помогите! У Борьки горячка! Меня больше не узнает уже! И горит весь! Да помогите же мне!
Священник выскочил из своей каморы в одном исподнем, отвесив молодухе, выбежавшей вслед за ним, звонкую затрещину. С другой стороны уже торопился Лупин, седые волосы всклокочены после сна.
– Борька у меня на руках умирает! – надрывался Машков. – Бредить начал!
– Молись! – категоричным тоном посоветовал священник. – Мальчишка в последнее время из-за вас, болванов стоеросовых, на морозе все был! Вы ж легкие ему обморозили! Погодь, я сейчас к соборованию все подготовлю!
– Не должен он умереть! – взвыл Машков. – Ермак уж лекарей звал, да те ничего не смыслят. Раны штопать они мастера, а вот от лихоманки нет у них ничего! Александр Григорьевич, что лошадям дают, чтоб жар сбросить?
– Сейчас принесу я снадобья! – крикнул Лупин и бросился в свой закуток. «Горячка, – подумал он с ужасом. – Какой поп наш ни скотина, а в одном прав он: если мороз в легкие вгрызается, если обморожены они, придется нам, как котятам беспомощным, смотреть на смерть Марьяшкину. Марьянушка, вместе нас похоронят… Что мне в мире сем без тебя делать?»
В доме князька Япанчи у кровати Марьянки сидел мрачный Ермак, неподвижно уставившись в одну точку. Два лекаря с самым несчастным видом переминались у стены, потирая свежие шишки на лбу. Ермак не смог сдержаться, прошелся по физиономиям «чертей» рукоятью ногайки, когда сказали те, дескать, ничего сделать не можем.
– Кто-нибудь прикасался к нему? – выкрикнул Машков, влетая в палаты дома Япанчи. Это была еще одна его забота. Лекари только руками развели, мол, атаман никого и близко не подпускает, как тут лечить человека?
Машков вздохнул с облегчением и бросился к Марьяне. Девушка лежала неподвижно, с широко раскрытыми глазами и что-то шептала негромко. Дыхание со свистом вылетало из ее рта, словно бурю снежную она в себя проглотила.
– Грудная болезнь… – бесцветным тоном прошептал Лупин и перекрестился. – Господи, и в самом деле с легкими беда! Господи, сжалься же над нами!
Он бросил на пол суму со снадобьями, наклонился над дочерью, пристально вглядываясь в ее лицо. Марьянка не узнавала его… ее взгляд уже видел окоемы иного мира.
– Вон! – выкрикнул Лупин. – Все вон!
– Почему? – охнул Машков.
– Вон! – сорвался голос у Лупина. – Мне одному остаться надобно!
Ермак молча встал с кровати, схватил Машкова за рукав рубахи и потащил к двери. Лекари торопливо семенили следом, шишки их росли буквально на глазах. «Легкие, – думали они. – Да Борьку мы уж завтра не увидим. Разве что в гробу. Жар разорвет его сердце и легкие на части! И ничего нельзя поделать. Эх, Ермак Тимофеевич, Ермак Тимофеевич, придется тебе нового посыльного искать…»
Дверь захлопнулась. Лупин приставил к ней для надежности еще и тяжелый сундук и начал осматривать дочь. Прижался ухом к груди, слушая по-сумасшедшему бьющееся сердце. Белое тело девушки полыхало, а когда она судорожно хватала ртом воздух, в груди у нее начинало хрипеть.
В дверь постучали. Лупин вздрогнул и торопливо накинул на Марьянку меховой полог.
– Что ты там с Борькой делаешь? – в отчаянии кричал из-за закрытых дверей Машков. – Я не слышу…
– А мне что, петь прикажешь, идиот? – тоже раскричался Лупин.
– Ты осмотрел мальчишку?
– Нет, я с ним тут в бирюльки играю! – проворчал Александр Григорьевич.
Машков чертыхнулся, прибавил еще пару выражений покрепче, за которые доброго христианина ждет геенна огненная, и забарабанил в дверь кулаками.
– Ежели он умрет, я тебя убью!
– Опоздаешь, Ваня! – всерьез отозвался Лупин. – Я сам на себя руки наложу!
Казалось, перебранка Машкова с отцом девушки совершила чудо – Марьянка пришла в себя. Она чуть приподняла голову, взгляд девушки вновь стал осмысленным.