Сибирский аллюр
Шрифт:
А потом, выхватив пистоль, побежал к Ермаку, стоявшему в сугробе на коленях и зажимавшему голову руками. Иван прикрыл собой друга, вскинул пистоль и выстрелил в татарина, погонявшего на них конька.
Ливонцы вновь открыли огонь, успели-таки перезарядить свои кремневые ружья. Стрелы не причиняли им никакого вреда, а на расстояние сабельного удара воинов Маметкуля они не подпускали.
Марьянка, намертво вцепившись в поводья, жалась к дико всхрапывающим животным, защищенная их телами и тулупами.
Нападение было отражено, теперь татарские конники и сами поняли это: больше половины их людей уже лежало на снегу, истекая кровью. С диким, невыносимым визгом они повернули коней и исчезли за горизонтом. Так же внезапно, как и появились. За ними бежали лошади их убитых товарищей, а вот мертвых и даже раненых они бросили. Раненые лежали молча, ни на что не сетуя, доверившись судьбе и Аллаху.
Два ливонца подошли к ним и добили. Это было куда гуманнее, чем бросить их умирать в поле зимой; это было куда лучше, чем доставить в Чинга-Туру, вылечить, а затем повесить. Зная Ермака… Такого нападения, такой подлой западни он никогда не забудет и не простит!
Пока ватажники обыскивали убитых, сдирая с рук кольца и прихватывая с собой все, что можно было унести, Ермак с трудом добрался до саней.
Его шатало, голова раскалывалась от страшной боли.
– У них кольца золотые! – выкрикнул один из ливонцев. – Да еще какие!
Машков тоскливо вздохнул, подумал о Марьянке, все еще цеплявшейся за поводья, и страшно позавидовал товарищам, ведь им-то мародерствовать никто не запрещал.
Ермак повернулся к Марьянке, крепко обнял девушку и троекратно расцеловал.
– Отныне ты мне брат, Борька! – с чувством произнес он. Машков судорожно закашлялся. – Ты нам жизнь спас. Иван, как хорошо, что ты когда-то Борьку из огня вытянул!
– А я что говорю! – подхватил Машков, тоже собираясь расцеловать Марьянку. Но она грубо оттолкнула его в сторону, зло блеснув голубыми глазищами. – Самый памятный денек в моей жизни. В печенках у меня уже сидит. Он меня не любит, Ермак… – пожаловался Иван. – Видно, мало я его за вихры таскал.
– Ладно, возвращаемся, – Ермак, прищуриваясь, оглядывал покрытую белым саваном землю. – Кто мне голову нашего возницы доставит, десять целковых получит! – он влез в сани и схватил поводья. – Кто знает, как этими лосями управлять-то?
– Я снова сяду на этого чертового сохатого, – предложила Марьянка. – Кажется, я знаю, как заставить их слушаться.
– Лучше уж я! – возразил Машков. – Ермак Тимофеевич, оголец замерз совсем. Он скачки не выдержит, совсем в ледышку превратится! Борьку в тулупы замотать надо, пусть согреется! Что толку от замороженного друга, а, Ермак?
– Я на сохатом поеду! – рыкнула Марьянка и вспрыгнула на спину лося. – Иван слишком глуп для такого дела! Пусть пасть лучше закроет, а то все кишки себе отморозит!
Ермак дико захохотал. Схватил тулуп и накинул на плечи Марьянки. Машков глянул на девушку глазами побитой собаки, горестно размышляя над тем, что он опять сделал не так, раз она сердится. Но так и не увидел за собой никакой вины и со вздохом забрался в сани. Лоси тронулись с места, заскрипел снег под полозьями.
Вторые сани перевернули, ватажники сами впряглись в них, со смехом крича Марьянке:
– Ты, парень, свою долю с добычи непременно получишь! Сам выберешь, что тебе понравится! Кольца, браслеты, кинжальчик какой, шапчонку соболью…
– Вот и славно! – включился Машков. «Пускай в награбленном пороется, – подумал Иван и потер руки. – Если откажется, все ее за убогого считать будут. Вот так-то, лебедушка моя нежная!» – И меня не забудьте! – весело кричал Иван Матвеевич. – Кто сохатого по голове-то бил, уму-разуму учил? – и Машков запел старую казачью песню о золотом соловье, спасенном казаком из клетки китайского императора.
Марьянка молча покосилась на Машкова. Взгляд, словно пуля, выпущенная из пищали, больно ранил. Иван смолк, готовясь к невеселой ночи у теплой печки…
Никто бы не посмел назвать Ивана Матвеевича Машкова трусом. Нет, казак он был смелый до одури. Но, завидев стены Чинга-Туры и первые казачьи патрули, Машков твердо решил на глаза Марьянке сегодня не показываться. А потому сразу же побежал в мечеть, переделанную отцом Вакулой в часовенку. Здесь на него налетел Лупин.
– Можно я у тебя побуду, батя? – устало спросил Иван.
– А почему ты не с Марьянушкой? – возмутился Лупин. – Где она? Почему не пришла? Ее ранили? Черти, черти! Я ее больше никогда с вами не отпущу! Никогда! Да я перед санями на землю лягу.
– Успокойся, жива твоя Марьянка. Она себе добычу выбирает, – вздохнул Машков.
– Что? Что она делает? – остолбенел Лупин.
– Добычу с ватажниками делит. Мы мертвяков попотрошили, батя. Зачем мертвяку кольца и браслеты золотые? Лучше уж я тут отсижусь, и никто меня отсюда не выгонит! Я у церкви, может быть, защиты прошу!
Через час вернулся отец Вакула.
– Ага! – обрадовался он, завидев Машкова. – Ванюша пришел! Чего принес-то?
– Ничего!
– Не ври! – строго насупил брови священник. – Чтоб Машков и не стащил чего?!
– Машков! Эх, батюшка, да где он теперь, Машков-то? – Иван закатил глаза. И тут же вздрогнул всем телом, услышав от входа голос Марьянки.
– Отче! – крикнула девушка.
– О! Преподобный отрок! – с довольным видом отозвался отец Вакула. – Вот малец-то славный – всегда чего-нибудь на нужды церковные всупонит!
Машков осторожно выглянул из-за колонны. Марьянка принесла в церковь свою долю от добычи и теперь выкладывала на ступени алтаря два браслета с жемчугом, кинжал в золотых ножнах…