Сибирский эндшпиль
Шрифт:
Ко кивнул.
– Похоже, да. Я еще слышал об амнистиях - часть игры на публику. Они собираются раздуть из этого большое событие.
– Так что, мы все поедем домой?
– Прямо дух захватывает. Если это вообще правда, то это, наверное, коснется только привилегированных.
Разговоры и активность обитателей передней секции камеры В-3 были призваны скрыть их напряженное ожидание отбоя. Сегодня они попытаются первый раз проникнуть в подпольное пространство станции.
– Ко только что рассказывал об истории потрясающие вещи, - поделился с Мак-Кейном Скэнлон.
– Ты, по-моему, сам когда-то занимался этим.
– Да, это был один из моих основных предметов, - ответил Мак-Кейн.
Ко кивнул:
– Мы говорили об европейском Ренессансе.
– Только он говорит, что Ренессанса никакого не было, - вмешался Скэнлон.
– Этот термин неверен, - Ко устроился на койке поудобнее.
– Это было рождение новой культуры, а не возрождение старой.
Мак-Кейн вспомнил, что уже слышал это когда-то. Правда, Ко накурился своей травяной смеси и отключился, прежде чем зайти достаточно далеко. Ко продолжал:
– Ученые и профессора любят считать, что их науки - часть славного наследства, тянущегося сквозь века непрерывной цепью из далекого прошлого. Это дает им ощущение почетной родословной. Они представляют архитектуру, искусства, математику или что угодно, как непрерывный континуум, и делят его на периоды. Классический, Средневековый, Современный и тому подобное. Но непрерывность, которую они видят - не более, чем иллюзия. Каждая культура обладает своим собственным уникальным путем концептуализации реальности, коллективным разумом, который определяет, как воспринимается окружающий мир. И все, что создает культура - искусства, технологии, политические и экономические системы - неизбежно является часть выражения этого уникального взгляда на мир. Да, правда, культура может воспринять и адаптировать некоторые вещи от предыдущих культур. Но не это определяет главное направление. Величие Рима было голосом римского взгляда на мир, вид на Нью-Йорк - это голос Америки. Это продукты различных разумов и восприятий. И между ними нет родства или связи.
Лампочка на потолке мигнула три раза: сигнал за пять минут до отбоя. Хабер и Рашаззи поднялись из-за стола и подошли к ним. Мак-Кейн подвинулся, давая место Хаберу. Рашаззи залез на верхнюю койку и сел, свесив ноги.
Ко продолжал:
– Рим был выражением Классического Человека, который не смог овладеть понятием бесконечности и избегал его, где только возможно. Взгляните на рисунки, роспись на вазах. Только передний план, никакого фона. Видите он избегал вызова расстояний и безграничного пространства. В его зданиях доминировали фронтоны, подавляя и отрицая внутренность. Он боялся открытого океана и плавал, не теряя земли из виду. Его мир был миром без времени: прошлое лежало в сумрачном неменяющемся царстве богов, а на будущее он не делал никаких планов... Другими словами, все, что было создано Классическим Человеком, выражало одно восприятие: восприятие конечного и ограниченного мира. Даже его математика ограничивалась только изучением конечных статических объектов: геометрических фигур, ограниченных линиями, тел, ограниченных плоскостями. Время никогда не рассматривалось, как динамическая переменная - это то, что первым открыл Зенон, и что вело к неразрешимым парадоксам. Даже система счисления Классического Человека не содержала ни отрицательных, ни иррациональных чисел - не потому, что он был интеллектуально неспособен обращаться с ними, а просто потому, что его видение мира не включало в себя ничего, что можно было бы описать этими числами. В конечном осязаемом мире числа только лишь перечисляют конечные, осязаемые предметы. И вполне естественно то, что доминирующей формой искусства его культуры должна была стать скульптура: статические конечные объекты, ограниченные поверхностью.
Рашаззи хотел что-то сказать, но потом задумчиво потер подбородок и кивнул, определенно решив не перебивать. Из дальнего конца камеры донесся голос гремящего о чем-то Смовака.
– Но Классический Человек умер, и Европа застыла в неподвижности на столетия упадка, пока не возник Западный Человек. Так возникает каждая новая культура: в течение тысяч лет не происходит ничего значительного, пока неожиданно, сметая в сторону старый порядок, и торопясь созидать новый, не возникнет новый человек с совершенно новым взглядом на мир. Западный Человек возник на обломках европейского феодализма - и не перевоплощением Классического Человека, а вновь рожденным, с новыми началами и принципами.
Западный Человек не только воспринял изменение и бесконечность - он радовался им - с неиссякаемой, движущей энергией, подобного которой мир еще не видел. После застоя темных веков все, что создал новый человек, было восхвалением и символом вновь обретенных свобод. Расчеты Ньютона и Лейбница были языком вселенной не статичной и ограниченной, но бесконечной и динамической, вселенной, оружием к изучению которой стали страсть к научным открытиям, плавания вокруг земного шара. Его искусство отражения перспективы соединилось с парящими готическими арками в радостном осознании неограниченного бесконечного пространства. А что стало доминирующей формой искусства и достигло своего зенита выразительности вместе с апогеем самой культуры в восемнадцатом веке? Музыка, конечно. Что же еще воплощала в звуках музыка Моцарта и Бетховена, как не путешествия скрипок и флейт сквозь богато оркестрованные пространства, пышное многоцветье барочных портиков и кривые бесконечных расчетов, призвание разума и силу интеллекта?
Ко остановился и грустно посмотрел в пространство перед собой. В его голосе появилась нота сожаления.
– Но как и Классический Человек до него - и как любой организм, который прожил дольше положенного и умирает - Западный Человек тоже не был бессмертным. И, как и Классический Человек, он отступил перед реальностью, которой его природа не могла воспринять. И проблемы, которые преследуют его до сих пор - это последствия.
– Ты хочешь сказать, наши местные, сегодняшние проблемы?
– спросил Рашаззи.
– Да. Классический Человек не мог примириться с бесконечностью времени и пространства, и Западного Человека создало столкновение с физической бесконечностью: бесконечность потенциального роста и развития, которая заложена в сам эволюционный процесс и в творческую мощь разума. Хотя и свободный от тирании феодализма, Западный Человек тем не менее в своем видении мира изначально мальтузианец, ограниченный сегодняшним восприятием и возможностями. Он расширил свой кругозор до горизонта, но не дальше. Как открыто символизируют это непрерывные функции его математики, он живет в плавно и равномерно изменяющемся мире, упорядоченном и цивилизованном, мире, неспособном приспособиться к неожиданным прыжкам. Случайно ли, что мир Западного Человека начал разваливаться в конце девятнадцатого века, встав лицом к лицу с разрывами относительности, квантовой механикой, эволюцией и ограничениями роста промышленной экономики? Он не может справиться с фазовыми изменениями. Да, конечно, отдельные личности рассматривали эту концепцию, так же, как и Зенон играл с математическими бесконечностями; но коллективный разум Западного Человека был неспособен понять, что значит эта концепция. И таким образом он вступил в свою собственную темную эпоху упадка.
Мигнул сигнал отбоя. Послышался голос Смовака:
– Эй там, в конце! Пора кончать. Не шумите.
– Оскар, ты шумишь больше, чем все они вместе взятые, - огрызнулся Мунгабо из-за стола. Группа разошлась по койкам.
– Так подумаешь - мы махонькая часть всего... но если призадуматься, то ведь правда, - сказал со своей койки Скэнлон, когда Мак-Кейн влез под одеяло.
– А почему ты так заинтересовался трепом Ко?
– Не знаю. Это новый взгляд на вещи, - Скэнлон помолчал.
– Наверное, человеку приятно думать, кто он есть и что он сделает такого, что значит хоть что-то, вроде как эти камушки, о которых говорил Ко... По-моему, каждому приятнее думать, что то, что он сделал, будет устроено в чем-то стоящем, а не валяться в пыли.
Мак-Кейн повернулся и посмотрел на него. Скэнлон глядел в потолок, погруженный в мысли. Тут свет выключили.
Полчаса спустя Мак-Кейн все еще лежал в темноте, напрягая все свои чувства, чтобы уловить ту тишину, которая сказала бы ему, что вся камера уже заснула. Было не исключено, что система слежки включала в себя инфракрасные датчики, регистрирующие движения тела в темноте, или другие штучки, которые Рашаззи не смог обнаружить - в любом случае без риска было не обойтись.
– О'кей?
– прошептал он в темноту, когда решил - пора.