Сибирский Робинзон
Шрифт:
— Привет, Вероника! — обрадовано воскликнула Ева и обняла свою подружку.
Они по-девичьи чмокнулись. Мартышка посмотрела на меня.
— Привет, — сказал я ей.
— Приветик, — ответила она, как-то странно на меня глядя.
— Ну, рассказывай, какие у тебя новости? — спросила Ева подругу, когда мы устроились за столиком.
— О, у меня все отлично! Через три дня улетаю в Таиланд. Хочу посмотреть на земной рай. Да и обстановку хочется сменить.
— Что случилось?
— Да так, — грустно ответила Вероника, — проехали.
Она вздохнула, скорчила забавную гримаску и развела руками. Ева рассмеялась:
— Так ты опять была безнадежно влюблена?
— Угу, — ответила со вздохом Вероника. — Он сказал, что ему нравятся блондинки… Короче, он точь-в-точь описал тебя… Ну, допустим, я бы могла перекраситься. И даже грудь увеличить. Попа же и без этого у меня шикарная, — Вероника смешно шлепнула по своей симпатичной попке. — Но мой рост — его-то не увеличить… Значит, не судьба! — девушка опять состроила смешную гримаску. Подруги засмеялись, но по глазам Вероники было видно, как сильно она переживает.
— Дурачок он, ничего не понимает в девушках! Ты — золото. Дай я тебя поцелую. Этот глупый обожатель блондинок не знает, что маленькие женщины созданы для большой любви.
Я смотрел в зал, когда подруги обсуждали сердечные дела, но, услышав последние слова Евы, повернулся к ним. Я посмотрел на Мартышку и увидел, что на самом деле она прикольная девчонка и что с ней кому-то будет очень легко и хорошо. Вероника поймала мой взгляд и улыбнулась.
Раньше я никогда не задумывался о так называемых знаках судьбы. И вот вспоминая в полном одиночестве события последнего года, я пришел к мысли, что кто-то там, наверху, подавал мне знак. Тогда я его не заметил… А вот сейчас подумал, что, наверное, не случайно заиграла в тот вечер песня из моего школьного детства: «Но яркий свет и долгий взгляд меня просили с тобой пойти потанцевать. Тепло руки, слова твои мне говорили, что ты мне нравишься…»
Чтобы как-то утешить Веронику, я пригласил ее на танец. Мы смотрели друг другу в глаза. Мне показалось, что они у девушки разного цвета. Правый выглядел коричневым, а левый — почти светло-зеленым. И это было так трогательно, что я готов был сделать для Вероники все, что угодно, отправиться за нею хоть на край света. И готов поспорить, что она чувствовала то же самое.
— Эх, ну и осел же я… Нужно было не пялиться на нее, а хватать в охапку и бежать, — сказал я себе.
Прожорливый, как акула, огонь снова потребовал подбросить ему дровишек. Да, нужно было именно хватать и драпать, устроить похищение сабинянок! Тем более что, на мой взгляд, Вероника весила чуть больше жирного домашнего кота! Я вспомнил, как меня тогда потянуло к этой миниатюрной девушке. Но ведь я осел, который слишком долго и чересчур много думает.
Я уже набрал в грудь воздуха, собираясь признаться Веронике в этом, нахлынувшем вдруг чувстве, но Ева, словно заметила наш обоюдный порыв, и тут же пресекла попытку оживить древнюю легенду о похищении благородных девиц.
По лицу моей сердцеедки пробежала туча. Надвигалась буря.
— Ну что ты расселся, пошли танцевать, — рассержено сказала она, едва мы вернулись с Вероникой за столик, и схватила меня за руку.
Клуб мы покинули часов в семь утра. Повеселились мы тогда просто замечательно. Встреча с Вероникой как-то само собой забылась, тем более что в ту ночь мы ее больше не видели, а Ева о ней не заговаривала. Я думаю, Вероника ушла почти сразу после нашей встречи… Надеюсь, она ушла одна.
Сон никак не шел, и я еще долго вытрясал из торбы памяти многие уже почти забытые события своей жизни. Теперь у меня появилась возможность посмотреть на них со стороны и увидеть в несколько ином свете, в свете моего полного одиночества. И еще. Стоило мне закрыть глаза, как тут же появлялся образ Вероники. И от этого мое одиночество становилось еще тяжелее и невыносимей.
— Осел, какой же я осел, — долго приговаривал я, — ведь она была совсем рядом, нужно было лишь протянуть руку.
Свет же моего костра был слаб, но я решительно достал из кармана черный маркер и стал выводить на стене слова: «Con amore, V». Я хотел написать Veronica, но на первой букве ее имени маркер перестал писать. Горько засмеявшись, я оставил все как есть.
«Пусть V обозначает «Виктория», — подумал я и улыбнулся. — Победа…»
Ночь была долгой, и я подкидывал и подкидывал дровишки, ровно столько, сколько нужно было для поддержания терпимой температуры в каморке.
Глава шестнадцатая
ОГОНЬ МОЕЙ НАДЕЖДЫ
Come on baby, light my fire
Try to set the night on fire…
Серафим пребывал в прекраснейшем расположении духа. В такие моменты он мне очень нравился, ибо напоминал добродушного философа, беседующего со своими учениками и на каждое их замечание благодушно кивающего.
Серафим рассказывал о том, как вмешивался в мою жизнь, а точнее, в цепь неблагоприятных событий, отводя от меня падающий дамоклов меч. Передо мною вновь оживали те времена, и я каждый раз диву давался: оказывается, неожиданная встреча или глупый поступок могли привести к катастрофическим последствиям, но все обходилось.
Сейчас я казался себе слепым щенком, самонадеянно шагающим прямехонько к пропасти, и только постоянная бдительность старика-ангела спасала меня от больших неприятностей. Правда, иногда Серафим уходил в отпуск или отлучался по срочным делам, и тогда моя жизненная тропа резко сужалась до тонкого каната, протянутого над пропастью.
— Нет, будь моя воля, Серафим, я бы дал тебе большой и тяжелый золотой орден, — заявил я ангелу. — И это далеко не все, что ты заслужил на самом деле.
Старик любил похвалы, а я не видел в том ничего предосудительного.
— Мало того, — продолжал я, — я готов пойти к твоему работодателю и прямо заявить, что негоже такому трудолюбивому, умному, талантливому работнику прозябать на столь, на мой взгляд, недостойном поприще и наверняка, низкооплачиваемом!
Видимо, при этих словах старик смутился, он невнятно проблеял, что мои слова наилучшая из всех наград, что он всем доволен и не видит нужды беспокоить Самого такими пустяками.
Я еще некоторое время делал вид, будто собираюсь отправиться на прием к Господу, буквально заставив Серафима умолять меня, никуда не ходить.