Сибирский Робинзон
Шрифт:
— Хорошо, — повторила она, и от удовольствия прикрыла глаза.
Нам на самом деле было хорошо, настроение располагало к расслаблению, к близости. Поэтому я пододвинулся поближе и обнял Еву.
— Я бы сказал, не просто хорошо, а замечательно, даже сказочно.
Она положила мне на плечо голову и еще плотнее прижалась. Аромат ее духов побуждал к решительным действиям. Рука моя скользнула под свитер и коснулась упругого и теплого живота. Боже мой, как же было приятно его гладить! Моя кровь закипала, голова начинала кружиться. Я нежно приподнял её подбородок и поцеловал в губы, оторваться от которых было невозможно. Дыханье наше участилось, и стало понятно, что мы созрели, как фрукты в осеннем саду. И как фрукты, неуклюже упали со своих пуфиков на пол. Но, скатившись, мы не смогли разорвать поцелуй, её тонкие и шелковистые волосы накрыли мое лицо, приятно щекоча.
Лежать на деревянном полу было неудобно. Сделав над собой усилие, я оторвался от губ Евы. Она крепко обхватила меня руками. Дело осталось за малым — отнести красавицу в постель, что и было мною легко проделано, благо физическая подготовка позволяла мне поднимать с пола роскошных блондинок, повелительниц моего сердца.
Если некоторые думают, что красивые девушки обязательно сильны в трюках из Камасутры, то это весьма опрометчивое утверждение. Ничего сногсшибательного не было. Просто форма компенсировала содержание. Точеная фигурка Евы тянула на немыслимо высокие оценки.
— Так и знай, Ева, ничего сногсшибательного, — повторил эту мысль вслух, — обычный трах-тарарах и трах-тебедох.
Я заржал над своей шуткой — я был пьян, и пошлость текла из меня рекой.
— Если бы не моё «Супериохимбе» все могло быть ещё хуже! А так, по крайней мере, все было долго, я бы сказал, очень долго.
Обожаю говорить гадости. Я зло засмеялся и сказал:
— Да чёрт с ней! Чёрт с тобою, Ева. Свет клином на тебе не сошёлся. И давно пора забыть о тебе, змеюка.
С этими словами в очаг полетела очередная порция дров.
После того как Ева уснула, я долго лежал без сна, чувствуя себя опустошенным. Сон никак не хотел приходить, хотя я и порядком устал, как будто разгружал вагоны. Было слышно, как снаружи разыгрался сумасшедший буран, который на целые сутки отрезал нас от внешнего мира. Старожилы и метеорологи после говорили, что это был один из тех сильнейших буранов, что случаются только раз в десятилетие. Осторожно, так, чтобы Ева не проснулась, я снял её руку с моей груди и укрыл одеялом. Но она вернула руку на прежнее место, а потом и вовсе прижалась, почти придавив меня. Было чертовски неудобно, но ради неё я готов был терпеть. От её тела мне стало совсем тепло, и я заснул.
Глава пятнадцатая
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ. ВОЛКИ
Каждому волку зубы и злость…
После возвращения Серафим, видимо, впал в уныние, потому что на все мои расспросы предпочитал отнекиваться. Болтливость ангела-хранителя бесследно испарилась.
«Видано, старика сильно щелкнули по носу, чтобы не лез не в свои дела, — подумал я, — ходит, словно воды в рот набрал».
Мне даже стало его жалко. Я считал его другом, делая скидку на его взбалмошный и вздорный характер. Однако я следовал давней привычке не давать советы, когда не просят.
«Жалко старикашку, разнос ему, видать, устроили по полной программе и на почтенный возраст не посмотрели. Всегда так, стараешься, стараешься, а потом оказываешься дураком!»
В подтверждение моих мыслей Серафим вздохнул. Я не знал, как его утешить. Воистину сказано поэтом: «В час горестных минут и утешения друзей нам не смешны…»
— У тебя есть друзья? — неожиданно спросил меня Серафим.
— А что ты спрашиваешь? Ты же лучше меня самого знаешь мою жизнь!
Я решил завести противного старикашку так, чтобы он от злости зазвенел, подобно будильнику. Это приведет его в чувство.
— Какой же у тебя гнусный характер, вдобавок ко всему напрочь отсутствует воспитание. Ущербный ты человече!
Во-во! Началось. Надо посильней подзадорить, подколоть, тогда он взорвется, как воздушный шарик. Ради друга я готов терпеть многое, но только недолго. Лишь бы он не переходил в своем гневе рамки разумного.
— Есть, есть пара друзей! Хороших друзей, вместе с ними я пуд соли съел.
— И они всегда приходили тебе на помощь?
Я призадумался.
— Знаешь, Серафим, приходили, но не всегда, и этому я даже рад. У меня было несколько кошмарных периодов в моей жизни, когда мне никто не мог помочь, и друзья могли, сами того не желая, только усугубить переживания, навредить…
— А ты часто им приходил на выручку?
— Признаюсь, редко, — подумав, ответил я. — И то, если нужно было помочь деньгами или физической силой.
— Получается, что ваша дружба не испытана на прочность бедами. Молот невзгод не обрушивался на ваш союз.
— Значит, не обрушивался, да и незачем ему было молотить по нашей дружбе. Вдруг она окажется хрустальной? — с сомнением в голосе ответил я Серафиму.
— Ты не прав. Когда ты видишь, что дела плохи, а друг упорно молчит, иногда все же нужно спешить ему на выручку. Бывает, думаешь, что беда — не беда, а потом оказывается все намного хуже. Чтобы этого не произошло, полезно сломить недовольство или сопротивление старого товарища и вытащить его из погибельного болота. А потом он же и будет тебя благодарить…
— Вполне возможно, что ты прав… А у тебя, инквизитор, были друзья?
— Был один старый друг. Умнейший был человек, да имел пагубную страсть к алхимии. Ох, и пришлось мне повозиться, чтобы спасти его.
— Алхимия? Что-то знакомое… А, вспомнил, всякие там философские камни, превращение свинца в золото и прочая мутотень.
— Вот-вот, мутотень!
— И как же ты его спас?
— Отправил на костер.
Услышав эти слова, я от удивления поперхнулся яблоком.
— И это ты называешь спасением! — воскликнул я.
— Конечно! — подтвердил Серафим, — ведь была спасена от дьявола его бессмертная душа. Прискорбно, что земной путь моего друга закончился столь плохо, но это все, что я мог сделать для него.
— Да, — пораженно прошептал я, — а он напоследок тебе ничего не говорил, например, может быть, благодарил?
— О, он сыпал проклятьями, как крестьянин зерно в борозду.
— Я, признаться, понимаю твоего друга. Надеюсь, слова его были крепки, как металл, точны и остры, как стрелы Робин Гуда… Кстати, а что тебе Наверху сказали?